Мария вытаскивала ноги из глубокой и вязкой грязи. Она почувствовала, что сможет сделать один только шаг, и все. И сделала. И припала к придорожному камню. И села. Дождь лил. С головы, с лица струи спадали на колени.

Тусклый свет открыл колесную колею, наполненную мутной водой, положил провода от столба к столбу, поднял еще зыбкую сосну у дороги, и Мария увидела, птичка, как мокрый шарик, прижавшись лапками к ветке, терпеливо ждала утра. Марии снова вспомнилось озерцо, возле которого сидела с Сашей, она стирала снятый с его лба загрязненный бинт, потом расстилала бинт на валуне, выползшем на берег, - из-под тяжелого камня пробивалась травинка и тонким зеленым язычком своим тянулась вверх. Сколько понадобилось сил и терпенья, подумалось тогда, и где взяла это тихая травинка?.. Мысль о травинке задела в ней что-то, что-то вдохнула. "Надо свыкнуться с тем, что произошло, тогда все будет легче..." Это было примирение с действительностью.

Она поднялась с камня. Дождь кончился. По-прежнему было неясно - куда же идти?

Она пошла. В ней, подумала, наверное, больше упрямства, чем уверенности. И пусть. Раз упрямство помогает двигаться дальше. Вдоль дороги выступали березы, ветер тряхнул их и на землю слышно посыпались капли, вслед им неспешно тронулись, легко покачиваясь в воздухе, вызолоченные за лето листья.

Впереди где-то, должно быть, горело. Дым накатами валил сюда. Потемнело. Похоже, ночь вернулась, только горькая какая-то, дышать трудно, и тьма едкая - глазам больно.

К вечеру подошла к развалинам: черный выжженный город. Кто мог подумать, что города сложены из пепла. Уцелевшие куски улиц пустынны, словно никто не населял их, даже дома, кое-где оставшиеся, выглядели одинокими, умерщвленными. Мария двигалась медленно, потерянная, словно одна только и осталась на свете. Дом, наполовину срезанный снарядом, бомбой, пустырь, на котором нагромождены груды дымившихся камней, парк с обгоревшими вершинами тополей, снова пустырь, снова дом, двухэтажный. Мария остановилась возле него. Верхний этаж обвалился, и щебень загородил наполовину вход в первый этаж. Окна выбиты, в крайнем окне, чем-то занавешенном, мелькал робкий, какой-то далекий свет. Мария потопталась возле, пробралась через щебень. Вместо двери увидела брезентовый полог. Приподняла брезент, вошла. Под потолком висела керосиновая лампа со слюдяным окошечком, полным оранжевого света. Плотный седоголовый мужчина резко обернулся на шаги Марии, он был испуган. Лицо его сразу покрылось испариной, стало мокрым, будто только что умывался и еще не вытерся. Женщина, стоявшая рядом, схватилась рукой за сердце.

- Кто вы? - незащищенно выкрикнула она.

- Кто вы? - спросил и седоголовый.

- Беженка.

- Вы оттуда, а? - седоголовый подбежал к Марии весь в ожидании, что она подтвердит: оттуда. - Садитесь, - неверной, трясущейся рукой пододвинул табурет. - Вы оттуда? - не сводил с нее глаз.

- Да.

- Это же неправда, что немцы убивают всех евреев? Это ж не так, а? Это же не может быть, а? Так, ни за что, не убивают же? - Седоголовый вглядывался в ее глаза, стараясь увидеть в них ответ.

- Они всех убивают, - почти простонала Мария.

Женщина все еще держала руку на груди, там, где сердце. Голова ее на тонкой шее была такая маленькая, что казалось удивительным, как помещались на лице глаза, нос, рот, подбородок... И все-таки женщина была миловидной.

- Понимаете, товарищ, - говорил седоголовый, - мы врачи. Не успели эвакуироваться: в больницу привезли раненых, я оперировал их. А тут в город вошли немцы. Мы вот и не успели... А мы евреи...

Женщина громко вздохнула, словно ее охватила боль.

- Вы вся мокрая, - сказала. - Снимайте телогрейку, сапоги. Давайте к плите поближе.

На плите стоял чайник, вода в нем громко кипела, подбрасывая вверх крышку, выплескивались брызги и шипели на чугунной пластине с несколькими кружками конфорок, будто над плитой шел дождь, сильный, с пузырями.

- Попьете с нами чаю.

- Спасибо, - кивнула Мария.

Они пили чай с вареньем.

- Всех, говорите, убивают? - Женщина смотрела, как Мария прихлебывала из блюдца. - У них же девиз на пряжках: "Гот мин унз" - "С нами бог"... И такое творят именем бога! Мы, конечно, неверующие. Но - именем бога?..

- Мне кажется, они ничего не успеют сделать. Наши вот-вот вернутся. Как вы думаете? - Слабая надежда слышалась в тоне седоголового мужчины.

- Не знаю, - покачала Мария головой. - Не знаю...

- Может быть, обойдется? Как вы думаете?

- Не знаю, - почти шепотом повторила Мария.

- Человеку от рождения сопутствует страх. Он боится болезни, боится молнии, боится неурожая, боится плохого соседа, боится войны, смерти боится... Надо перестать бояться, а?.. - Седоголовый прищурил глаза, улыбнулся, но лицо выражало страданье. - Нет, наши скоро вернутся. Сжечь город гитлеровцы успели. Но убить всех могут не успеть, а?..

Ничего Мария не могла сказать. Она чувствовала себя такой же несчастной, как и этот седоголовый мужчина и женщина эта.

- Бомбы сожгли ваш город?

- И бомбы. И снаряды...

- Мне под Белыми ключами сказали о вашем городе. - Она назвала город, о котором говорил ей однорукий. - Слышали о Белых ключах?

Нет, о Белых ключах седоголовый не слышал. Но город этот совсем не тот, который она имеет в виду. Другой город. Тот - северо-восточней, железная дорога к нему ведет. Туда и отошел фронт.

- Там линия фронта? - Наконец-то узнала Мария то, что ей всего более надо было узнать.

- Где линия фронта сегодня, где еще вчера была, никто не знает. Листовки были. С Москвой вроде бы плохо. К Москве немцы подходят. Да говорить они могут что угодно... А вы - к линии фронта? - По выражению лица, заметила Мария, седоголовому что-то пришло на ум.

- Если удастся. - Она не спускала с него глаз: что именно тот надумал?

- Мы бы пошли с вами... Но это опасно... для вас... Если верно, что гитлеровцы уничтожают евреев... то при поимке... и вы погибнете... Нет... вам нельзя... с нами... - Седоголовый мужчина говорил натужно, выдавливая из себя слова. Казалось, каждое произнесенное им слово требовало усилия.

А потом была ночь. Они спали втроем на матраце, расстеленном на полу: кровать, стоявшая вдоль стены, изогнутая, смятая, не похожа была на кровать, над нею зияла неровная дыра - след бомбы, пробившей потолок.

Мария спала без снов. Снов не было, во всяком случае, она их не помнила. Она очнулась с тяжелой головой, словно сон еще предстоял. Вспомнила, что-то все же видела. Вспомнила: видела маму с папой, видела тетю Полину Ильинишну, дядю-Федю, Федора Ивановича, только отдельно от мамы и папы, и Андрея видела... И ей захотелось опять уснуть и увидеть всех их вместе...

Женщина вскочила на ноги. Поправила полог на дверном проеме, раздвинула шторы на окнах, пошла к плите. По ее крепким икрам разбегались голубоватые жилки. Седоголовый тоже открыл глаза.

- Дождь, кажется, кончился, - сказал он, будто это обстоятельство особенно занимало его. На лице уже никаких признаков страданья. Когда все вокруг испытывают горе, страданье становится обыкновением, и его легче переносить, даже забываешь о нем.

Дождя, верно, не было. Мария посмотрела в небо. От ночи остались только темные тучи, и могло казаться, что она убавилась, но еще длится.

Потом Мария стала прощаться. Телогрейка, платье, платок не совсем просохли, но с них уже не стекала вода, и Мария чувствовала себя хорошо.

- Желаю вам удачи, товарищ, - сказал седоголовый мужчина. Лицо его снова, как и вчера вечером, стало озабоченным. - Перейдете линию фронта, расцелуйте первого красноармейца, которого увидите. За нас тоже... Дебора, - повернул голову к женщине: - У тебя больничные бланки?

- Посмотрю. - Женщина порылась в шкатулке. - Да, есть.

- Напиши: такая-то перенесла... ну, скажем, тиф. Неважно, какой. Тиф. Тиф пиши по-русски и по-латыни. Написала? Вы справку эту возьмите, седоголовый снова обращался к Марии. - Талисман, вроде бы. Молоденькая, хорошенькая... Мало ли... Привяжутся, будете защищаться этим. Тиф звучит, вроде бы, устрашающе...