Два с половиной года…
Кто поймет его муки: два с половиной года ждать в лагере, подобно цепному псу, пока расстегнут ошейник и отпустят его? Будучи за океаном, Пепек давно бы устроился — работать на шахте или каким-нибудь торговым агентом. Но вместо этого он вынужден торчать здесь и ждать, ждать без конца, без просвета! Не будет он устраиваться на время в этой паршивой Европе, где все неустойчиво. Нет, он добьется своего. Его карьера только за океаном, и, пока он не очутится там, он не сможет жить спокойно. Да и как сохранить самообладание в этой обстановке вечной тревоги и ненадежности? К тому же этот постоянный недостаток денег. Приходится пускаться во все тяжкие, чтобы раздобыть деньжат, но при каждом, даже маленьком шаге на него, как каменная глыба, наваливается опасность разоблачения — из-за любого провала пришлось бы расстаться с надеждой исчезнуть из Европы! Мыслимо ли выдерживать такое вот уже два с половиной года!
Иногда он начинает сомневаться: в здравом ли он уме или рехнулся? Одно ясно: что-то в нем последнее время нарастает, какая-то дикая неодолимая тяга к отъезду за море, это всепоглощающее стремление гложет его, как раковая опухоль. Пепек — человек необыкновенной физической силы, но всепожирающий пламень, бушующий в нем самом, парализует его, лишает воли, превращает в марионетку.
Прочь отсюда, прочь, прочь!
Трясущейся рукой Пепек выключил радиоприемник и снял с полочки шапку.
Штефанский на своих журавлиных ногах почти бежал по направлению к городу. То и дело он хватался за нагрудный карман, чтобы убедиться, цела ли чудодейственная бумага. В трехстах метрах за Штефанским как тень следовал Пепек. Его длинные руки висели вдоль тела, маленькая курчавая голова склонена набок, могучее туловище на несоразмерно коротких ногах. Пепек сам не понимал, что за непреодолимая сила тянет его вслед за поляком, возможно, что это была болезненная страсть — терзать себя видом чужого счастья. Автобусы обгоняли Штефанского, но ему было жаль потратить несколько грошей на билет — деньги очень нужны, особенно теперь, когда распахнулись двери в новый мир.
— Я получил бумагу на выезд в Канаду! — с сияющими от счастья глазами крикнул на ходу Штефанский двум знакомым, которые брели к лагерю. Ответа поляк не ждал и побежал дальше. Пепек не отставал.
Штефанский вбежал в железные ворота с вывеской «Canadian Immigration Service»[148], а Пепек стал прохаживаться по тротуару на противоположной стороне улицы. Ожидание было недолгим: Штефанский скоро вышел, передернул плечами, пощупал бумагу в нагрудном кармане, нерешительно переступил с ноги на ногу, прижав палец к ноздре, высморкался на мостовую и не спеша побрел к центру города. Ноги Пепека механически, сами собой, понесли его в том же направлении. Моментами трамвай мешал ему видеть Штефанского. Пепек нетерпеливо про себя торопил вагон, опасаясь, что поляк затеряется в уличной сутолоке. Так дошли они до городской больницы. Остановившись на некотором отдалении, Пепек начал прохаживаться. Взгляд его был прикован к входу в больницу.
Непостижимы пути, по которым в Валке ковыляет справедливость. Да и где она, справедливость? Бронека этот мужик похоронил, а теперь и девицу с собой не возьмет. Какую же ценность имеет Канада, если семья будет растеряна в разных частях света? Пепек впился ногтями в собственную ладонь; на него вдруг нахлынули горестные воспоминания, он снова мысленно переживал те ужасные минуты. Такая же бумага лежала и у него в кармане. Все было готово: из лагеря он был отчислен, вещевой мешок был увязан и даже продовольственная карточка сдана. С бьющимся сердцем Пепек отправился поставить последний штамп. И вдруг гром с ясного неба: ледяное лицо начальника лагеря Зиберта, задержавшего бумаги, и его слова: «Вернуть не могу; консульство Соединенных Штатов только что по телефону аннулировало визу». Пепек, пожираемый жаждой мести, целый год, как следопыт, выискивал виновника катастрофы. Попадись он, Пепек, вероятно, убил бы его на месте, но доносчик не отыскался! Правда, перед этим Пепек подрался в лагере: вышиб одному словаку два передних зуба и мощным пинком сломал ему ключицу. Возможно, что именно этот шелудивый хам донес американским учреждениям: «Знал я его в республике, он симпатизировал коммунистам». Одной этой фразы было достаточно…
Пепек приподнял голову, перед ним стоял Штефанский.
— Я получил визу на выезд!
— Ты мне уже говорил.
Огромное счастье как рукой сняло со Штефанского замкнутость и сделало его необычайно общительным и словоохотливым.
— К дочери меня не пустили — сегодня неприемный день. И в канадском представительстве прием только до трех. Пойду туда завтра с утра. — Он царапнул рукав Пепека. — Старуха моя тут же начала паковать вещи, сумасшедшая. Я сказал ей: «Это так быстро не делается, гусыня глупая!» — Он оскалил желтые зубы и засмеялся мелким смешком, похожим на кудахтанье курицы.
Они неторопливо возвращались в Мерцфельд. Трамвай пронзительно скрипел на кругу последней остановки. Люди пересаживались на автобус, чтобы ехать дальше за город.
— Да, привалило тебе счастье, — сказал Пепек на силезском диалекте, так что поляк его понял без труда. — Через неделю уже поедешь по морю, как пан. — Он остановился, дав Штефанскому пройти вперед на два шага, вприщур, оценивающе посмотрел ему в спину своими зелеными глазами и, подождав, когда тот обернется, сказал: — Пойдем обмоем это дело.
Поляк отрицательно завертел головой.
— Не бойся, тебе это ничего не будет стоить; у меня есть немного денег, я батрачил у кулака.
Они сидели за мраморным столиком «У Максима» и пили водку.
Штефанский, бог весть в какой раз, вытащил из кармана уже изрядно помятый конверт, старательно смел со стола крошки, рукавом черного пиджака вытер лужицу кофе с мраморной доски и, щурясь от счастья, торжественно развернул сложенный лист. Водка приятно пощипывала язык. Давненько он, убогий человек, не ощущал этого острого вкуса во рту, так давно, что почти забыл, что на свете существуют такие благие напитки… Так уж все творится на свете: бог долго испытывает тяжким крестом своих негодных сынов, а потом вдруг одарит их счастьем и небесными дарами!
Пепек сидел за столом, согнув спину, свесив руки между колен. Лист казенной бумаги перед глазами дразнил его, как быка дразнит красный цвет. Два с половиной года! Несколько лживых, ненавистных слов, и ворота в США — землю обетованную — оказались навсегда закрытыми на десять замков! Он прошел новую регистрацию — в Австралию, но вот минул уже год, а Пепек все ждет заграничного паспорта, ждет и ждет… Надумает ли прежний доносчик или тот сопляк, которому Пепек на танцульке сломал ребро, и напишет в отместку — что ему стоит: так, мол, и так, человек он подозрительный, в республике одобрял национализацию… Этого окажется достаточным, и Пепек будет ждать еще год, чтобы попасть в Аргентину, в Новую Зеландию или на другой конец света!
— Как только в Канаде немного пообживемся, купим, парень, домик с верандой. В окнах красные, желтые и фиолетовые стеклышки, посмотришь — и тебе покажется, что расцвели деревья, поглядишь в следующее оконце — и почудится, будто все снегом покрылось, это в июле-то, хе-хе-хе! Все это будет иметь Януш Штефанский. И свинью, друг ты мой, собственную свинью забью. Мария налопается сала, и болезнь как рукой снимет!
Пепек курил и курил, зажигая одну сигарету от другой. К полупустой рюмке, стоявшей перед ним, он больше не прикасался. Безучастным, остекленевшим взглядом Пепек уставился на бархотку, красовавшуюся на шее Маргит, стоявшей за буфетной стойкой. Вдруг рука Пепека нащупала в кармане складной нож и начала играть с ним. Он сжимал ручку ножа, затем разжимал и выпускал нож, а потом вновь нащупывал его. Страшная зависть охватила Пепека, растравляя внутренности, словно едкая щелочь, парализовала мозг. Этот длинноносый дылда перед ним, имеющий жену, похожую на цыганку, и туберкулезную дочь, этот вечный батрак всегда останется огородным чучелом, если бы даже на него надели смокинг, а на голову напялили цилиндр. Он, поди-ка, и расписаться грамотно не умеет, а поедет в Канаду. Через пять лет того и гляди будет ездить на работу в собственном автомобиле. А он, Пепек, хваткий, молодой, оборотистый, заболел бессонницей, и руки у него трясутся из-за житья в этом распроклятом лагере. Пепек уже давно не чувствует себя здесь в безопасности. Где-то, не очень далеко, на востоке, за поясом лесов, есть страна, в которой он совершил преступление, и требование этой страны о его выдаче лежит в управлении лагеря. Его повесили бы, чего иного он может ждать за то, что совершил? Два с половиной года он крепился, но теперь быстро катится с горки, чувствует, что, если в скором времени не произойдет чуда, он взбесится и окончит свои дела в смирительной рубашке, в чужой стране, не имея здесь ни единого друга.
