А теперь Гонзик…
Вацлав то и дело поглядывал на опустевшее место возле себя. Миска Гонзика на полочке сиротливо и тускло поблескивала, отражая свет фонаря перед бараком. Тут же лежал ободранный портфельчик друга с остатками имущества. Все было на месте и напоминало о юноше, не было лишь старенького дождевика с надорванным карманом: плащ кто-то уже украл.
Вацлав еще раз перевернулся с боку на бок. Тишина и пустота рядом действовали ему на нервы. Куда мог подеваться Гонзик? Убежал? Нет, это не побег. Зачем бы он оставил здесь свои вещи? С ним определенно что-то случилось! Но что именно? Нельзя себе даже представить, чтобы он последовал примеру Ярды и совершил какой-либо важный шаг, не посоветовавшись с Вацлавом. Не стал ли подслеповатый Гонзик жертвой какого-нибудь несчастья?
Одиннадцатая комната постепенно обезлюдела, новичков сюда больше не присылали. Лагерь собирались расширять, а их старый барак был назначен на слом. Какая теперь будет жизнь без последнего друга? Вацлав, конечно, не мог ждать от Гонзика прямой помощи, но сама зависимость Гонзика создавала у Вацлава иллюзию еще сохранившегося авторитета, рождала какую-то уверенность в себе. Теперь Вацлав остался один-одинешенек в этом волчьем мире. Пробивайся сам, как умеешь!
К физическому труду Вацлав был явно не пригоден. В Париже он наконец нашел место чернорабочего в предместье. Нужно было работать с киркой в руках. Один день он кое-как отмучился, на второй — не вышел на работу, не хотел пережить второго обморока. Твои высокие интеллектуальные качества и благородство духа никого не интересуют. Никому не нужны даже твои достоинства борца против насилия на родине: ведь никакой борьбы нет. Отсутствуют не только орудия и самолеты у чешской западной армии; отсутствует нечто более важное и самое главное: моральная сила, мобилизующая идея, перед которой затрепетали бы захватчики власти на родине. Ядовитая слюна, которой переполнены страницы никем не читаемой эмигрантской газетенки, до родины не долетает. Даже самые пламенные слова, бросаемые в эфир, не могут никого потрясти дома. Ты понял, что подавляющее большинство народа идет своей дорогой, отреклось от беглецов, а с ними и от тебя, перестало принимать их во внимание. Армия? Орда скотов, воров и воришек, эгоистов и отчаявшихся. Порядочные люди, затерявшиеся между ними, словно зернышко в мешке мякины, сами понемногу утрачивают свое лицо и свои идеалы, опускаются все ниже и ниже и превратятся со временем в плевел. У человека только две возможности в этой несчастной эмиграции, сказал однажды профессор Маркус: «Или ты вырастешь, или превратишься в мерзавца».
Покуда Вацлав был дома, понятие «эмигрант» связывалось у него с определенными представлениями, с конкретными именами: Коменский, Шопен, Эйнштейн, Томас Манн… Люди, которых он теперь видит около себя, тоже эмигранты, но эмигранты совсем другого сорта. В чем же причина такой катастрофической разницы? Те — люди великих имен — отвергали подлинное зло, а потому находили истинную свободу. В который уже раз в последнее время перед Вацлавом вставал жестокий вопрос: от чего ты пожелал освободиться?
Совесть! От нее не спрячешься, ее не заставишь молчать!
Нет, не произошло ничего, что вынуждало бы тебя покинуть родную землю, на которой ты вырос, как молодой весенний тополь, и с которой ты был связан всем: сердцем, разумом и языком, на котором говорила твоя мать. Сам, своими руками ты подрезал под собой ветвь родимого ствола. В сто крат увеличил свои невзгоды, сам бросился в пекло. А правду — величайшую силу в мире — ты не перекричал: под бумажной песьей головой, которую ты пытался напялить на лик родины, осталось ее человеческое гордое лицо. Ты наивно болтал о второй родине; нет, две родины иметь нельзя, как невозможно иметь двух матерей.
Время — неутомимый путник, не знающий усталости. Уже минуло более половины того двухлетнего срока, на который ты был исключен из университета. Часто, очень часто к тебе возвращается потрясающая мысль: через год ты бы опять начал учиться, опять сидел бы за рабочим столом в уютной холостяцкой комнате. В соседнем кафе, за чашкой натурального кофе, читал бы «Терапию» Демаруса. Солидно-спокойная обстановка факультета, которая всегда вызывала в тебе непостижимое торжественное напряжение. Этот факультет и теперь живет своей серьезной и спокойной академической жизнью, воспитывая десятки и сотни врачей… А ты? Ты не только потерял и еще потеряешь время, но навсегда и окончательно захлопнул за собой дверь, а ключ бросил в пропасть.
Вацлав напрасно закрывает воспаленные глаза. Что с тобой будет завтра, через месяц, через год? Впереди нет ничего, за чем бы следовало идти. Это не жизнь, это только существование. Сила инерции велика, но и она иссякает. Твое настоящее положение — это именно инерция.
Когда Вацлав был мальчиком, ремонтный слесарь в имении отца выточил ему игрушку — железный волчок. Волчок мог подолгу кружиться на стеклянной доске папиного письменного стола, потом начинал ковылять и падал. И человеческая жизнь кончается так же, как вращение волчка: в одно мгновение, прыжком в небытие. Нет, perpetuum mobile[147] — нереальная идея, несбыточная мечта: если отсутствует источник силы, то не может быть никакого ее проявления.
Мысль Вацлава начинает тускнеть, как замерзающее окно. Сквозь дремоту, без всякой логической связи, всплывают обрывки роковых фраз, сыгравших трагическую роль в его судьбе.
«На поддержку единиц мы не имеем ни времени, ни средств. Наша задача — осуществление высокой политики.
…Учиться? Пожалуйста. Нужно лишь достать документы и получить стипендию».
Вращающийся волчок. Странная мысль возникает в затуманенной бессонницей голове Вацлава: сегодня ты живешь, перевариваешь свои тысячу восемьсот калорий, ночью ты проиграешь сражение с клопами, а завтра вдруг перестанешь существовать. Сосед с чувством благодарности будет три дня поглощать твои тысячу восемьсот калорий…
* * *
После полудня Штефанского вызвали в канцелярию. Через четверть часа он ввалился в комнату с пылающими от счастья глазами и конвертом в руках.
— Едем в Канаду!
Штефанская поначалу ничего не поняла. Она дважды, как рыба, широко разинула рот, запустила свои темные искривленные пальцы в редкие волосы и наконец опомнилась и дрожа перекрестилась.
— В Канаду, понимаешь? — еще раз выкрикнул Штефанский и потряс жену, взяв ее за острые плечи.
Она рассмеялась мелким хихикающим смешком, но вдруг стала серьезной, подскочила к нарам и лихорадочно начала складывать грязное белье, всевозможную ветошь. Ей попался в руки паровозик с красными колесиками. Она бережно положила его на сенник и замерла.
Штефанский помрачнел.
— Не сходи с ума, погоди, сперва надо пройти медицинскую проверку. Погоди, еще будет беготни… — Он запнулся и побледнел.
Штефанская сразу же все поняла и зажала маленькой ладонью приоткрытый рот.
Штефанский взял в руки дырявую рубаху, бесцельно сложил ее, но тут же опять развернул, глубоко вздохнул и печальным взглядом посмотрел в окно.
— Да, ей нельзя с нами! — выкрикнул он раздраженно. — Как только заработаю, пошлю ей на дорогу, она и приедет. Да, да, Мария приедет к нам после…
Из совиных неморгающих глаз с воспаленными веками тихо покатились крупные тяжелые слезы.
— Имею разрешение! — зашумел Штефанский на всю комнату.
Он протопал к нарам Капитана и победным жестом показал казенную бумагу. Поляк восхищенным взглядом впился в губы Капитана, когда тот по-английски, с хорошим произношением читал текст разрешения на выезд. Потом Штефанский приступил к Вацлаву, а затем растолкал и спящую Ирену, но не стал ожидать, пока она заинтересуется, и убежал в соседнюю комнату. Всюду, где побывал поляк, после его ухода воцарялось сумрачное молчание. В Валке было законом — радость одного немедленно вызывала лютую зависть у других.
Пепек в своей комнате стоял у окна, заложив руки в карманы. Он сосредоточенно наблюдал за осой, медленно ползавшей по парапету. Прибежавший Штефанский отвлек Пепека. Он долго не выпускал из рук выездное разрешение Штефанского, читал слово за словом. Бумага еле заметно тряслась у Пепека в руке. Но поляк выхватил ее и шумно выбежал, чтобы рассказать о своем счастье остальным лагерникам. Пепек долго вприщур глядел на дверь, оставшуюся открытой, а затем снова повернулся к окну. Резким рывком расстегнул он воротничок, который стал вдруг тесным и начал душить его, оторвавшаяся пуговичка покатилась по полу, но Пепек не заметил этого. Оса по-прежнему ползала по раме. Пепек нашел в кармане использованный автобусный билет, раздавил осу и брезгливо вытер руку о штаны. Все это, однако, не отвлекло и не успокоило его. Он включил радиоприемник и с хмурым видом стал вертеть рычажок. Слова на незнакомых ему языках перемежались с музыкой. Пепек, не выслушав передачи одной станции, машинально переключался на другую. Его брови сошлись над переносицей, толстые губы на плоском лице нервно подергивались. Он курил, не вынимая сигареты изо рта, пепел падал ему на брюки.
