В своей обширной квартире, устланной хорошими коврами и увешанной безобразными картинами, папаша Кодл был щедрым хозяином. Апельсины, ветчина или коробочка сардинок были в то время роскошью для коренных жителей Нюрнберга, а у папаши Кодла всего этого было вдоволь. Поэтому докторша прощала радушному хозяину фарфоровые статуэтки голых женщин во всевозможных позах, которые были наставлены в изобилии по всей квартире. И всякий раз во время визитов папаша Кодл брал докторшу под руку и, хрюкая от восторга, с глазами, влажными от смеха, уводил ее в спальню: на столике для цветов, среди петуний, примул и аспарагусов, на спине коричневого оленя с позолоченными рогами мчалась розовая танцовщица; к ее бедрам были прилеплены панталончики из лилового бархата, полоска такого же бархата целомудренно покрывала ее грудь.

— Эту скульптурку, госпожа докторша, я приобрел лишь затем, чтобы показывать ее вам, — захлебываясь от восторга, говорил всегда папаша Кодл. — Вы теперь, надеюсь, не будете говорить, что я бесстыдник!

И докторша каждый раз немного принужденно смеялась.

Поздно вечером, после того как были рассказаны десятки скользких анекдотов (папаша Кодл был особенно мастак рассказывать еврейские анекдоты), слушая которые пани Ирма неизменно захлебывалась от смеха, докторша, пресыщенная венгерской колбасой, лососиной в майонезе, натуральным кофе со сбитыми сливками, сладостями и дамскими ликерами, наперекор своей привычке развалилась в кресле, забыв о клопах, с тихим сожалением глядела на угощенье, которое еще оставалось на столе.

А хозяин дома, усевшись с доктором в соседней комнате у курительного столика, неуверенной рукой отрезал кончик гаванской сигары. Щуря, как сытый кот, маленькие затуманенные глазки, папаша Кодл стал горько сетовать на судьбу, забыв, что доктор является его подчиненным.

— Трагический удел тыршовского^[134] «вечно в изменении, вечно в движении», друг мой. Я несу в себе вечное беспокойство, неотвязное, как тень, любая девка, как только я ею овладеваю, тут же перестает меня занимать! — Единым глотком Кодл выпил очередной стаканчик, склонил потный лоб на ладонь согнутой руки, а другую откинул в сторону трагическим жестом отставного актера. — Нет, не вознесусь я больше в заоблачные высоты. Я влачусь по жизненному пути с разбитым сердцем. Уподобляюсь затравленному кобелю, рыскающему от одной сучки к другой в напрасных поисках очарования чистой любви. Ваш друг — несчастный человек! — Папаша Кодл широко развел руками и даже прослезился. — Но ведь вы, черт возьми, врач, разве нельзя меня вылечить каким-нибудь впрыскиваньем, что-нибудь вколоть мне.

— Самое лучшее было бы просто заколоть вас, — сказал доктор со свойственной ему прямотой. Он развязал галстук на вспотевшей шее, вытянул толстые, как столбы, ноги и уставился на хозяина скучающим ленивым взглядом.

Папаша Кодл как будто оскорбился.

— Послушайте, раджа из Эшнапура, — Кодл круто изменил тон, — был я позавчера у Зиберта. Как вы, собственно говоря, его лечите? Он цветет и великолепно себя чувствует! Вы, должно быть, решили мне нагадить. Тогда скажите прямо, по-чешски. Вы не поверите, сколько найдется покупателей на стрептомицин и стрептоцид.

— Уважаемый, — доктор выпрямился в кресле и положил руки на подлокотники, тонкая ткань серых брюк натянулась на толстых коленях. Между густыми зарослями волос на запястьях блестели крупные капли пота. — Извольте принять во внимание, что я не идиот. Да и герр Зиберт не дурак. Пациенту проще простого повернуться спиной к доктору, к которому он потерял доверие.

— Никогда он этого не сделает, — рявкнул папаша Кодл. — Зиберт слишком скуп, чтобы платить чужому врачу. Так вы, стало быть, вознамерились добиваться доверия до полного его выздоровления?

— Дайте сюда сифон с газированной водой, иначе я издохну от жажды, — доктор сбавил тон, заерзал в кресле и взволнованно начал теребить бородавку под носом. — Учтите, что призвание врача — гуманизм. Не лезьте в дела медицины, я же не впутываюсь в ваши торговые проделки. Gentleman’s agreement^[135], придет час — вы снимете свою шляпу и поклонитесь мне в пояс!

Папаша Кодл копошился в баре, брезгливо отер о брюки испачканные ликером пальцы и повернулся к доктору:

— Я был бы очень огорчен, если бы этот час пробил через десять лет. Мне также хотелось бы, чтобы вы, милейший, не забывали о том, что должность лекаря в Валке не вполне законна, да и вообще чудом является то, что мне на этом месте удается держать чеха — своего человека…

24

Фасад Восточного вокзала в Париже удалялся и становился меньше за спиной Вацлава. Он почти не замечал усталости после бессонной ночи в поезде. Шутка ли, первая встреча с этим городом городов!

Маленькие кафе с мраморными столиками, выставленными прямо на тротуар, длинные цепочки такси, легковых автомашин «пежо», черные мужские береты, мягкие носовые звуки речи. Сквозь решетку под ногами на Вацлава мгновенно повеяло сладковатой духотой метрополитена; над плетенкой с цветами вызывающе блеснули девичьи глаза; обносившийся человек с усиками д’Артаньяна ловким движением фокусника развернул перед Вацлавом веер порнографических фотографий. Boulevard de Sebastopol^[136].

Тяжелый, душный запах асфальта, бензина и выхлопных газов отступил под дуновением влажного ветерка. Сена. В стекловидную, не подернутую рябью поверхность воды весело смотрится утреннее солнце, а вдали повисли над рекой белые парижские мосты. Куда смотреть, чем любоваться раньше? У Вацлава такое чувство, будто грудь его вздымается выше и дышит он чаще от какого-то торжественного чувства: знакомый крутой взлет готической крыши и массивные дымоходы — ратуша! Он знает это здание по открытке. Родители послали ее ему из своего последнего заграничного путешествия перед войной. Чуть не весь Париж запечатлен на поздравительных открытках, которые в изобилии им присылали друзья и знакомые. Вон там, за рекой, — усеченные башни Нотр-Дама, а в противоположной стороне, окутанный вуалью опаловой дымки, устремился к небу серовато-голубой изящный силуэт Эйфелевой башни.

Сердце билось учащенно. Родители и родственники говорили ему, что в Париже человек начинает чувствовать себя как дома еще на вокзале. И Вацлав теперь переживал радостные мгновения от сознания того, что этот великий город ему уже давно по-дружески близок.

Вацлав, охваченный экстазом, долго бродил по набережной. Наконец в тихую торжественную мелодию, звучавшую в его душе, начал вкрадываться первый фальшивый, скрипучий тон: в кармане точно отсчитаны деньги на обратную дорогу, и ни единого лишнего гроша, даже на ночлег. Один бог знает, чем он будет питаться. Вацлав не хотел об этом думать, когда в Нюрнбергском бюро путешествий ему продали билет и он заплатил шестьдесят марок за четырнадцатидневную визу, выданную по подделанному паспорту Гонзика.

Он по уши залез в долги из-за этого путешествия — задолжал Капитану, забрал все деньги у Гонзика…

Вдруг в шуме улицы ухо Вацлава уловило чешскую речь. Мимо прошли двое мужчин, у одного выбивались из-под берета седые волосы, второй, в кепке и засаленной спецовке, был ненамного моложе. Вацлав быстро догнал их и обратился к землякам с вопросом, где можно найти какую-нибудь работу.

Удивленные мужчины осмотрели Вацлава с головы до ног, обратили внимание на его желтое, измятое после бессонной ночи лицо, на потрепанный галстук.

— Откуда вы явились? — спросил мужчина в спецовке и стал против ветра, чтобы прикурить.

Вацлав увидел на его спине большое масляное пятно. Второй мужчина все смотрел в лицо юноши, уловив в нем явные следы неуверенности.

— Еду… из Германии.

Мужчина в берете скривил губы. Еще раз взглянув на измятый костюм и жалкие полуботинки Вацлава, он спросил:

— Эмигрант?

Молчание Вацлава чуть затянулось. Соотечественники, а не нашлось у них для него и приветливого слова.

— Нацисты — нерадушные хозяева, так вы, значит, пробуете в другом месте?