Через два часа врач отъезжала на запоздалый обед. Валка была вторым проинспектированным ею лагерем. Первый она считала несчастным исключением, а третьего она просто боялась. Здесь, в Валке, она почувствовала, что ее кусает блоха. Женщина с ужасом думала, что если хорошенько поискать, то, может быть, попадутся и вши… Перед нею мелькали лица виденных ею немощных старцев и истощенных чесоточных детей, молодых людей с запущенными венерическими болезнями. В лагере свирепствовал туберкулез, тяжелые формы неврастении. «Армия борцов за свободу, за светлые права человека, за настоящий гуманизм!» — горько усмехнулась доктор. Перед ее глазами возник отделанный травертином роскошный фасад фешенебельной больницы для американцев в городе Эссене, где она служит, блеск хромированного металла и стекла, микроклимат и телевизоры в палатах. Она не так давно убежала из Чехословакии и жизнь на Западе видела главным образом из окон этой американской здравницы. Но сегодня она поняла, что Германия — это не только руины, жилищная нужда и выздоровление народа после ужасной болезни. Эмиграция — это тоже часть германской действительности. Сегодня она постигла ту простую истину, что есть эмигранты, которые имеют по три секретаря, и другие эмигранты, у которых есть лишь вши и пропасть, более глубокая, чем океан. Как она теперь сможет ежедневно садиться за роскошный обед в столовой врачей, после того как сегодня видела детей, роющихся в отбросах за кухней? Как она станет посещать семью бывшего генерального директора чешского промышленного концерна и лечить его сыночка от ангины, когда эта польская девушка с разрушенными легкими сказала только: «Я немного кашляю»?

В последние минуты перед выездом из Валки доктор обратила внимание на молодого человека, на его необычайно широкую спину, длинное туловище на коротких ногах. Глаз врача сразу заметил эту горилью, непропорциональную фигуру. Молодой человек наблюдал за полетом ласточек над крышами и, приближаясь к машине, временами бросал недоверчивый взгляд на врача.

Женщина кивнула ему:

— У вас болит что-нибудь?

Он вытолкнул языком сигарету, затоптал ее ногой, хотя окурок давно уже погас, положил руки на дверцу автомашины и вместо ответа спросил:

— Откуда вы приехали?

— Из Эссена.

— Помогите мне выбраться отсюда за море, иначе я сойду с ума! — Его холодные круглые глаза, не мигая, застыли под сросшимися бровями.

— Я ведь только врач, понимаете, — она погладила хромированную планку дверцы. — Но я попытаюсь… Как вас зовут?

— Пепек! — ответил он, но потом, запинаясь, назвал полное имя и фамилию.

Женщина не могла спокойно выдержать его сверлящего взгляда. «Эти рыбьи глаза мне будут мерещиться», — подумала она, подогнула ноги и натянула юбку на колени.

— Двадцать месяцев я жду разрешения на выезд. Виза в Соединенные Штаты у меня была уже в кармане, но кто-то меня очернил… Если бы эта свинья попалась мне в руки… — Он произнес эти слова, не повышая голоса, но смертельный холод, который повеял от них, она почувствовала между лопатками. — Возьмите меня с собой, — продолжал Пепек. — Эссен — это ближе к морю, такая докторша, как вы, может себе кое-что позволить. Довезите меня до Гамбурга, до какого-нибудь порта, у меня ведь нет денег на билет в поезде, а там меня, может, примут кочегаром на пароход… Мне необходимо уехать за море, — выкрикнул он. Она видела теперь только его широко раскрытые, немигающие глаза маньяка.

— Я… ведь не могу, это… совершенно исключено… — Голос ее задрожал.

Пепек минуту все так же, не мигая, смотрел на нее, его плотно сжатые челюсти двигались, как тяжелые жернова, безотчетным движением он взлохматил волосы, спустил их на лоб, глубокое дыхание свистело в широких ноздрях. Потом внезапно отвернулся от врача и, не сказав ни слова, пошел прочь от машины.

Его ботинки были стоптаны на сторону, полусогнутые руки повисли вдоль тела, маленькую голову Пепек хищно выдвинул вперед, рыжеватые щетинистые волосы закрывали воротник пиджака.

Женщина в машине перевела дух. Она в замешательстве смотрела Пепеку вслед, раздумывая, должна ли она его окликнуть.

— Поезжайте! — крикнула она шоферу.

21

Серый малозаметный дом в гостенгофском предместье — один из немногих пощаженных войной. Гонзик вступил в сумрак коридора, окна которого были заделаны досками и картоном. Молодому человеку пришлось чиркнуть спичкой, чтобы разглядеть табличку: «Франц Губер». Когда дверь раскрылась, о пол брякнулась какая-то кастрюлька.

Маленькая, лет пятидесяти, женщина, увидев Гонзика, схватилась трясущимися руками за голову. Широко раскрытыми глазами она осмотрела парня с ног до головы и лишь потом в глубокой задумчивости наклонилась над кастрюлькой.

— Я думала… вы мне напомнили, — пролепетала она, держа кастрюльку в руке; другой рукой она поглаживала свой сатиновый передник. — Франц еще спит, но вы проходите, он хоть поднимется с постели.

Франц Губер уже сидел на кровати в куртке от пижамы. Сильные волосатые его ноги были голы. Из-под куртки виднелись ярко-красные трусы.

— Ага, рыцарь Валки; садись, садись, парень. — Губер зевнул и всей пятерней почесал свой воинственный ежик, затем выдвинул ящичек старомодного ночного столика и положил перед Гонзиком бумажный кулечек с очками. — Не скатился ты из-за меня с какой-нибудь лестницы?

Гонзик невольно отклонился от выдохнутого хозяином винного перегара. Тот это заметил.

— Не думай, что я с похмелья. Мне на работе приходится дышать всякой мерзостью. Думаю, человек имеет право иногда выжечь в горле эти бациллы, да и ночная смена — не отдых. Полюбуйся, как исправили! Теперь ты будешь видеть вдвое дальше! — Франц в шлепанцах хромал по комнате, собирая одежду.

Гонзик взял очки. Его глаза некоторое время привыкали к ним. Юноше казалось, что ему следовало бы поблагодарить Губера, он с большим трудом даже подыскивал немецкие слова, но ничего подходящего в своем скудном лексиконе не нашел.

— Вы это получили на войне? — сказал он наконец, указывая глазами на укороченную ногу Губера. Но сразу же этот вопрос показался ему глупым и бестактным.

Мусорщик открыл шкаф и искоса, подозрительно посмотрел на Гонзика.

— Я на войне не был.

— Почему, разве вы не немец?

Губер вытянул из шкафа брюки и задумчиво просунул указательный палец в дырку на коленке. Затем выпрямился.

— Немец, и еще какой!

Гонзик был озадачен.

— Ведь все немцы воевали. У нас в сорок пятом брали и старых дедов, заставляя их хотя бы рыть траншеи.

Губер уселся на подоконник и громко, почти весело шлепнул себя по ляжкам.

— Видишь, а меня не взяли. — Мусорщик наслаждался недогадливостью Гонзика, а потом насмешливо сказал: — Мне привалило счастье, всю войну я пропарился в тюрьме.

Гонзик был сбит с толку. В этот момент за его спиной скрипнула дверь, жена Губера внесла на подносике чашку с отбитым ушком, хлеб и кусочек маргарина. Женщина внимательно посмотрела на Гонзика и увидела бумажный футлярчик.

— Ага! Очки. Удивительная вещь, что Губер хоть раз в жизни сделал неприятность кому-то другому, а не себе самому. Ну, одевайся же, срамник ты эдакий, — прикрикнула она на мужа, все еще сидевшего на подоконнике.

— У меня колено вылезает из штанов, не хочу тебя позорить, Марихен! Принеси и ему этой бурды, чтобы он не смотрел мне в рот. — Губер присел к столу и заговорщически нагнулся к Гонзику: — А ты не знаешь еще, как женщины командуют мужьями? Погоди, женишься — узнаешь…

Гонзик старался уловить смысл немецких слов, разглядывая кряжистую фигуру хозяина, его изуродованные мышцы на бедре.

— Так вы целых пять лет… — едва выговорил он.

— Семь — меня посадили еще до войны. Но я снова управился раньше срока: бомба угодила прямехонько в тюрьму в Бреслау, ну, мы, конечно, не зевали, а потом меня уже не поймали. Все же память о нацистах у меня осталась. — Губер указал на ногу. — Вывихнутые руки доктор мне вправил, но с ногой у него дело не вышло.