— Ни в одной реке на свете нет таких усачей, как в Майне. Э, да вы меня вообще не слушаете, черт возьми! Что же я зря треплю здесь языком? — Хаусэггер широкой ладонью крепко шлепнул ее по колену.
Катка встрепенулась и, улыбаясь, сказала:
— Да, да, я, конечно, слушаю вас.
Поезд замедлил ход: Оффенбах, а через минуту и Франкфурт.
Они обошли жалкие остатки прежнего вокзала. Возле краснели низкие кирпичные стены строящегося нового вокзала. Катка нервно сжимала ручку своего старенького, видавшего виды чемоданчика. Ведь каждый встречный мог быть Гансом. Она никак не могла себе представить, что бы стала делать, если бы действительно встретилась с ним. Какая, однако, бессмыслица — думать, что встретишь его среди сотен тысяч людей!
Умываясь с дороги в маленьком номере второсортной гостиницы, Катка по достоинству оценила присутствие папаши Кодла. Этот человек и здесь был как дома.
После завтрака внизу, в ресторане, он сказал ей:
— Ну, душечка, ни пуха ни пера! — А когда она ушла, тихонько добавил: — Мне ее искренне жаль.
— Почему? — выпучил лошадиные глаза Хаусэггер. — Ты что-нибудь знаешь?
— Ничего я не знаю, друг мой. Но иногда все случается именно так, как мы это себе представляем. Люди получше нас называют это интуицией или как-то еще. Ты вообще когда-нибудь слыхал о такой премудрости, Иозеф?
Катка шла по городу: вновь отремонтированные дома, магазины с хорошими товарами и хорошо одетыми покупателями. Улицы кишат людьми и бешено мчащимися «джипами», визжащими от резкого торможения. Стройные деревья цветут белоснежными и розовыми цветами. Город как будто не пострадал от войны. Трудно понять стратегию войны. Катке вспомнился маленький Ганау, стертый с лица земли, и вот этот большой город, на первый взгляд абсолютно не пострадавший.
Но это только на первый взгляд. Вот кончились торговые кварталы, и перед Каткой развернулась обычная для немецких городов картина: высокие фасады с мертвыми окнами, а за ними — ничто, пустота, покачивающаяся походка мужчин на протезах и выцветшие воинские фуражки, нескончаемые заборы, украшенные афишами и обольстительным лицом Риты Хейворт. Зеленые газоны на месте жилых домов, квадратные заплаты на мостовой — следы воронок. Франкфурт — город контрастов, бесшумных «крейслеров» и деревянных тележек для безногих, город элегантных жен американских офицеров и обносившихся немецких вдов, высококачественного сукна новых мундиров и обтрепанных пустых рукавов, заткнутых за ремни. Короче, Франкфурт — символ сытой жизни западных победителей и бедственного положения западных побежденных.
Катка идет, стараясь превозмочь возрастающее волнение. Она давно уже знает адрес наизусть и все же сжимает бумажку в руке, как будто в этой бумажке гарантия, что она найдет Ганса. Она остановилась перед пустырем. Здесь, по-видимому, некогда была площадь, на выровненной земле можно еще заметить следы бывших улиц, то тут, то там уцелевшие дома. Посреди площади — огромное, высотой с четырехэтажный дом, сооружение из бетона без окон, местами почерневшее от копоти. Катка безуспешно искала нужный ей номер дома. Она даже заподозрила, что над ней насмеялись, но тут же отбросила эту мысль. Таких негодяев земля не носит! Катка в смущении протянула бумажку с адресом оказавшейся поблизости женщине и с ужасом заметила, что у немки правая рука кончается запястьем.
— Здесь, — женщина указала культяпкой на чудовищную массу бетона. — Вход с другой стороны.
Катка обошла бомбоубежище. Маленький вход, подобный летку в огромном улье… Катку встретила женщина в форме Армии спасения[119].
— Слава всевышнему. Койка стоит десять марок в неделю… Ах, так… Господин Тиц? Посмотрим. — Она повела посетительницу коридором в канцелярию. По дороге Катка краем глаза заглянула в одну из дверей — походная американская койка, голубоватый свет от электролампы, непрерывное мурлыканье вентиляторов, уборщицы в чепчиках, чистота.
— Тиц… Тиц… — Сухой палец ползет по странице книги учета жильцов. — Тиц Вольфганг — второй этаж, номер сто двадцать восемь.
Катка отрицательно покачала головой.
— Тиц Ганс.
Сухой палец с грязноватым ногтем снова пополз по столбцам имен и споткнулся у одного перечеркнутого имени.
— Тиц Ганс переехал отсюда три месяца назад.
Книга учета поплыла перед глазами Катки и растаяла в серой дымке.
— Куда? — Она отступила на полшага и прислонилась к стене.
— Не знаю, оставил ли он адрес. Сейчас посмотрю.
Уже давно Катка не молилась, но сейчас ее пересохшие губы зашептали молитву, она так сильно сцепила пальцы обеих рук, что побелели суставы. Боже, если ты вообще существуешь, то не допустишь, чтобы на голову одного человека обрушилось столько зла!
В железных трубах под низким потолком тихонько журчит вода, вентиляторы едва слышно мурлычут в канцелярии, в коридорах, в спальнях. Бесконечно долго перебирает сухая рука карточки в ящике, наконец она берет перо и пишет два слова на листочке.
— Ваше счастье. Бог к вам милостив.
Катка снова шагает. Иногда даже бежит. Наконец надпись на эмалированной табличке совпала с той, которая была у нее на записке. Улица напоминает старушечью челюсть, уже утратившую большую часть зубов. Нескончаемо длинный забор, на нем гигантская реклама: «Курите сигареты Атос», за забором — скелет разрушенного здания, заржавевшие траверсы, остатки машин. У Катки дух захватило: неужели тот дом, который она ищет, тоже разрушен? Нет, что за чепуха! Ведь он переехал сюда всего лишь три месяца тому назад. Она с облегчением вздохнула. Вот наконец понурый, облупившийся одинокий дом. На штукатурке между окон следы пулеметных очередей.
Катка вошла. Затоптанные ступени, детские каракули на тусклых стенах лестничной клетки, длинная галерея, выходящая во двор, вся завешана бельем. Катка обращается к женщине, склонившейся над лоханью с грязной водой. Та испытующе посмотрела на красивое лицо Катки.
— На самом верху, у фрау Хогаус, барышня.
Катка взбирается наверх, сначала быстро, потом все медленнее и медленнее, на последней площадке она прижимает руку к сердцу и не может отдышаться: сердце бьется, как птичка в западне! Сейчас Катка увидит его…
Через полминуты, через двадцать секунд, через десять… Два года разлуки. Уже год — ни строчки. Ведь это же будет настоящим чудом, если он еще… У нее недостает сил додумать мысль до конца. Волна мертвящего страха захватила ее, она на минуту прислонилась к стене. Почему она так боится предстоящего мгновения, которого уже нельзя избежать?
В глубине двора одинокая черешня — вся в белом цвету. Под ней возится целый выводок детишек.
Латунный щиток на дверях: «Гизелла Хогаус».
Катка нажала кнопку звонка, а ладонью держится за горло — ей кажется, что оно распухает. Тихо. Только кухонные ходики громко тикают за дверью. Она снова прикоснулась к звонку. Спазма отпустила: дышать стало легче. Катка заглянула в грязноватое окно: кухонный беспорядок, таз с немытой посудой на скамье, неубранный после еды стол.
Из соседней квартиры выглянула седовласая женщина со строгими глазами, платок у нее съехал с головы на плечи.
— Фрау Хогаус придет после обеда.
— А господин Тиц?
— Он уехал утром, вернется ночью. Он оставил у меня письмо на тот случай, если его спросят. — Она исчезла, но вскоре вернулась с голубым конвертом. — Но письмо для господина Вольфа. Вы от господина Вольфа?
Катка душит в себе вопрос, тысячу вопросов: как выглядит Ганс, чем занимается, здоров ли, кто эта Гизелла Хогаус, сколько ей лет — тридцать или шестьдесят? Но у нее не хватает решимости.
— Я приду завтра утром, — только и смогла она прошептать.
Медленно спускаясь по лестнице, она почувствовала страшную усталость. Разочарована? Еще и сама не знает. Ждала два года! Что по сравнению с ними один день? Ганс жив. Сегодня утром он ступал по этой же лестнице. Ганс живет здесь, его знают, он существует!
В конце последней лестничной площадки, перед общей уборной переминается с ноги на ногу старец в комнатных туфлях, потом, не выдержав, стучит кулаком в запертую дверь и бранится. Катка идет мимо, медленно спускаясь вниз. Женщина, склонившаяся над лоханью, провожает ее сверлящим взглядом. Тысячи мыслей, сменяя одна другую, теснятся в Каткиной голове. Почему Ганс не прибил к дверям табличку со своим именем? Выйдя, Катка оглянулась вокруг: залатанное, пожелтевшее белье болталось на шнурах, перепачканные дети оглушительно кричали во дворе, из какого-то окна пронзительно визжало радио.
