Папаша Кодл наклонил кудрявую голову к розовому лицу своей супруги.

— Видишь вон того бледного парня на танцевальной площадке? — спросил он глухо. — Его зовут Вацлав Юрен. Запомни это имя. Завтра изымешь его просьбу о выезде на Запад и сделаешь пометку: «Политически неблагонадежен, к оформлению не рекомендуется».

Пани Ирма озадаченно посмотрела на мужа и кивнула. Кто-то наклонился над их столиком и попросил у папаши Кодла позволения пригласить его супругу танцевать.

Фокстроты и буги-вуги, серебристый туалет и бездушная голливудская улыбка на эстраде, духота и дым. Редактор «Свободной Европы» с пафосом, выразительно оттеняя рифмы, пародирует стихи Маяковского — коверкает их так, что они осмеивают Советский Союз.

Катка снова сидит напротив Гонзика. Ее задумчивый, невидящий взгляд устремлен куда-то в пустоту. Она теперь не отвечает даже на вопросы Вацлава. Гонзик заметил, что ее глаза стали вдруг влажными, она застыдилась, низко наклонила голову и, не сказав ни слова, поспешно ушла.

— Что случилось? — ужаснулся Гонзик.

Вацлав, помедлив, ответил:

— Кто-то ее выдал, и она потеряла работу, — он помрачнел, набрал немного кофейного осадка и стал жевать, беспокойно оглядываясь, не возвращается ли Катка.

Гонзику хотелось бы утаить от Вацлава свое замешательство.

«Выше голову, Гонзик!»

Куда смотрит бог из своих заоблачных сфер высшей справедливости, если он не видит это заброшенное, всеми забытое место, обнесенное обветшалым забором, где за всем: за улыбкой, громкой шуткой, пронзительным звуком джазовой музыки — скрывается чья-нибудь трагедия!

— Вчера ко мне обратился какой-то чужой мужчина, — начал Гонзик, помешивая ложечкой остатки кофе, — и без обиняков сказал: «Иностранный легион — деньги, униформа, положение — и увидишь полмира».

Глаза Вацлава сузились, пальцы начали нервно барабанить по скатерти.

— С ума сошел? — Вацлав метнул пронизывающий взгляд в удивленное лицо Гонзика и побледнел. Вопреки своим привычкам Вацлав крепко, с силой схватил приятеля за руку повыше локтя. — Гонза, пусть тебе даже во сне… Ты вообще, балда этакая, имеешь понятие, куда ты мог попасть? Продаться за гроши, чтобы убивать людей? Худшего пути из Валки нет! Почему ты не сообщил о нем властям? Разве ты не знаешь, что такая вербовка в лагерях запрещена?

Гонзик с трудом понимал, почему так взволновался Вацлав. Когда-то Гонзик читал роман об Иностранном легионе: красочные иллюстрации играли блеском униформ Легионеры покрывали себя славой и проявляли геройство в боях с дикарями… И вдруг Вацлав реагирует так бурно…

И Гонза ответил:

— Само собой, мне даже и в голову не пришло…

Гонзик поднялся и начал пробираться по залу, наступая на обрывки бумажных гирлянд, едва внимая ритму музыки, которая была под стать танцам дервишей.

У распивочной стойки Гонзик увидел знакомое пестрое платье. Глаза Ирены красноречиво говорили о том, что она уже выпила сверх своей меры. Гонзик, не рассуждая, с жестом азартного игрока уселся рядом с ней. Что ему еще можно потерять в конце испорченного вечера? Он попытался быть циничным, стреляным воробьем, но, еще не договорив, почувствовал, что краснеет.

— Пять месяцев у меня никого не было. Ты мне нужна, пойми.

Ирена от удивления подняла тонкие брови.

— Гон-зик! — протянула она нетвердым голосом, сбила пепел сигареты на пол, красивым жестом допила свою рюмку, затем поставила локоть на стойку и положила подбородок на ладони. — Я всегда думала, что ты совершенная шляпа, рохля, каких свет не видел, — сказала она весело, — а ты, оказывается, не лишен чувства юмора!

Парень побледнел. Все накопившиеся за сегодняшний день разочарования и гнев вскипели в нем.

— С черным за банку консервов можешь спать, а земляк для тебя меньше, чем… чем… — слово застряло у него в горле.

Краткая вспышка гнева передернула ее лицо. Юноша уже ожидал хлесткой пощечины — второй за сегодняшний день. У него даже пронеслось в голове: «Как мне тогда поступить?» Однако по лицу Ирены вдруг расплылась снисходительная, почти примирительная улыбка.

— Ты, может быть, в общем был бы не так уж плох, если бы снял очки, — и она игриво дунула ему в лицо дымком от сигареты. — Но рассуди сам: что я с тебя могу взять? Так уж сейчас, Гонзичек, повелось на свете: прежде всего полный желудок, а потом патриотизм…

В противоположном конце зала Пепек присел к свободному столику. Но тут же около него остановилась разгоряченная пара.

— Здесь наши места, — заявили они по-словацки.

Пепек поднял на них холодные рыбьи глаза.

— Места уже полчаса никем не заняты. Садитесь рядом.

Девушка взяла своего партнера за рукав.

— Что он себе позволяет, этот…

— Наглец, как все чехи.

Пепек вскочил, как пружина.

— Еще слово, и ты будешь собирать зубы в оркестре, проволочник проклятый!

— Ну, ну, полегче на поворотах! Это тебе не республика, чтобы зазнаваться!

Хлесткая пощечина, стук упавшего стула.

— Чехов вон, бей их!

— Полиция!

Оглушительный крик, звон разбиваемой посуды, грохот перевернутого столика на миг заглушили все.

— Играйте! — приказал музыкантам побледневший редактор, его руки нервно дернули, надорвав листы с пародиями на стихи Маяковского.

— Бездельники, бандиты, негодяи, мерзавцы! Прикажу всех арестовать, будете все сидеть одной кучей! — Грозный голос папаши Кодла потонул в шуме новой схватки и визгливом фортиссимо джаза. Только правая рука Кодла мелькала над головами дерущихся и щедро раздавала тумаки.

Первые удары полицейских дубинок упали на спины разъяренных драчунов, однако результат был прямо противоположным. Многие из тех, которые до сих пор развлекались, наблюдая за дракой со стороны, теперь засучили рукава праздничных костюмов. Зазвенело разбитое стекло, девушки, придерживая юбки, опираясь на плечи своих кавалеров, вылезали из клуба через открытые окна.

Схватка подкатилась ближе к эстраде, буги-вуги оборвалось на середине какой-то визгливой ноты, и музыканты в панике стали укладывать свои инструменты. Папаша Кодл стоял на эстраде с надорванным рукавом своего нового смокинга, с белой бабочкой, сбившейся к самому уху, багровый, взмокший, и беспомощно разводил руками. Свое жабье лицо он скорчил в жалобную скорбную гримасу и сильным баритоном отставного оперного хориста взывал:

— Братья, опомнитесь! Ведь все мы на одном корабле!

15

Ледяной ветер дул из всех щелей деревянного барака. Озябшие обитатели седьмой комнаты один за другим забирались на свои нары. Пепек за нарами в потемках подвязывал под пиджаком рюкзак, а Ярда, уже одетый, нетерпеливо наблюдал за ним Патер Флориан, сидя за столом с книгой, приподнял очки в золотой оправе и вперил неподвижный взгляд в беспокойные, нервные руки Ярды. Затем снова подпер ладонью широкий лоб.

— Да пошевеливайся же! — не удержался Ярда.

— До полуночи еще наиграешься в бильярд, — процедил Пепек и не спеша закурил.

Рука священника, переворачивавшая страницу, застыла. Флориан мельком взглянул на Пепека.

Наконец Пепек надел шапку на свои неподатливые вихры и двумя пальцами отдал честь.

— С богом! Желаю хорошо позабавиться! — сказал им священник.

Ярде показалось, что в его голосе прозвучала нотка иронии.

За воротами лагеря из густой тени к ним подошел Капитан.

— Где вы пропадали, черт подери! Кому охота мерзнуть тут на ветру? — Он поднял воротник.

Молча вошли они в автобус и остались на задней площадке. В уголочке устроилась девушка в пестрой шерстяной шапочке, возле нее широкая мужская спина с рюкзаком; две пары лыж погромыхивали, когда автобус подскакивал на ухабах. Ярда искоса поглядывал на девичье лицо. На нем видно было нетерпеливое ожидание, радостная взволнованность человека, которому предстоит провести несколько беззаботных дней. Эти двое молодых людей шутили, девушка иногда заливалась звонким смехом. Они, вероятно, ехали на Шумаву, будут там носиться по белым просторам, вечером в туристской хате потанцуют в домашних туфлях, а потом вместе пойдут спать.