Откуда-то внезапно вынырнул Пепек, без всяких церемоний отобрал Катку у Вацлава и увел ее танцевать. Перед Гонзиком мелькнуло его широкое лицо с тупым сплюснутым носом, со сросшимися бровями насильника. О, Гонзик всегда будет ненавидеть эту жестокую физиономию! И все же один господь бог ведает, что это с ним происходит. Гонзик со злорадством наблюдал, как расстроенный Вацлав присел к своему столу.

Музыка смолкла. Пепек даже не попытался проводить свою даму. Катка одна пробиралась к столу, села возле Вацлава, нервно напудрилась и сказала:

— Лучше бы он ко мне не подходил. Я почему-то боюсь его, хотя и жалею. Ведь он более двух лет здесь. — И на вопросительный взгляд Вацлава добавила: — Однажды у него уже был билет на пароход, но в последний момент его зазвали в контору, выманили и не возвратили обратно выездную визу. Кто-то на него донес, что в республике он будто бы якшался с коммунистами. И двери США навсегда захлопнулись перед его носом.

— Но ведь он мог податься в другую страну.

— Он, кажется, так и поступил, но это значит ждать еще год или два.

Папаша Кодл пробирался между столиками. Новенький смокинг плохо сидел на его бесформенной фигуре. Незаметно для себя Кодл причмокивал губами. Это означало, что он в хорошем настроении. Слева, повиснув на руке мужа, рассыпая на все стороны обворожительные улыбки, переваливаясь как утка, шла пани Ирма в розовом вечернем платье. Папаша Кодл, увидев Катку возле Вацлава, дружески подмигнул ей. Но рука его нащупала в кармане спичку и сломала ее пополам.

Пепек и Ярда с пренебрежительным видом уселись на высоких стульях у стойки бара. Первую дозу виски разгоряченный Пепек выпил одним махом. Он собрался было заказать вторую порцию, но заколебался, вытащил бумажник и без всякого стеснения сосчитал его скромное содержимое.

Ярда молча, выжидательно посматривал.

— У меня есть кое-что на примете, — решился наконец Ярда. — На днях присмотрел.

Уже три дня подряд Ярда подумывал об этом содружестве. Но соседство по нарам весьма немного сблизило его с этим человеком. Пепек не был ему симпатичен, но он здесь старожил. А новичку, пусть хоть на первое время, лучше опереться на бывалого человека, который в таких делах имеет уже некоторый опыт.

Пепек сразу догадался, о чем речь.

Он сумрачно посмотрел на Ярду. Тяжелые мысли одолевали Пепека. Если он попадется за каким-либо неблаговидным делом, совершенным здесь, на немецкой земле, это погубит всякие надежды на выезд из страны. Эмиграция куда-нибудь дальше зависит не только от доброй воли заморского государства, тут необходимо еще и согласие местных инстанций. Пока что западногерманские учреждения оберегали его, не выдали органам Чехословацкой республики. Но кто может поручиться, что немцы будут отстаивать человека, который и им насолит?

Проклятое положение: он вынужден иногда что-то предпринимать просто для того, чтобы жить, но не должен, любой ценой не должен ни в чем таком попасться.

Исчезнуть, затеряться за океаном — вот его первая, единственная, стихийная, животная тоска, веление инстинкта самосохранения. Ведь нельзя же постоянно жить в неуверенности, страхе, что тебя вот-вот выдадут. От этого можно сойти с ума!

Но на лагерное пособие не проживешь.

Пепек хмуро поднял на Ярду свои рыбьи глаза.

— Если дело стоящее, то надо позвать Капитана. Этого парня оберегают все святые. Ну, давай выкладывай…

Немного поодаль, за одним из столиков, Ганка приподняла блеклые глаза от бокала вина, которым ее старательно угощал партнер. Опустив руки на колени, она смотрела на Пепека, на его толстый продавленный нос.

Не пришел он к ней в сочельник и даже сегодня не подошел, чтобы хотя бы потанцевать.

Брат и сестра! Она вспоминает, как однажды повел он ее в предместье на шумный базар, в день храмового праздника. Ему тогда было лет тринадцать, а ей — семь. Он казался ей большим и сильным. Мама дала им деньги. Кто знает, может быть, ей нужно было выпроводить детей из дому на некоторое время. Ганка теперь уже разбирается в таких делах… С тех пор как Ганка помнит себя, Пепек никогда не проявлял любви к сестре, но в тот раз произошло что-то особенное. Пепек превратился в ангела-хранителя, благородного рыцаря. Он покатал младшую сестру на карусели, купил ей на крону мороженого, наконец, угостил сосиской с булочкой. Они сидели за столиком в буфете, как взрослые. В тот день Ганка ощутила какое-то новое, ранее неведомое волнение, она как бы в первый раз выглянула в настоящий мир из убогого, прокопченного двора, затерянного между домишками остравской окраины. Бог весть почему у нее всплыло перед глазами это давнее переживание, забытое и затерявшееся в закоулках ее памяти среди многих других событий последнего времени.

Ганке не хочется вспоминать ни о щедрых, хвастливых обещаниях ее партнера, с которым она убежала за границу в погоне за легкой жизнью, ни о радостном удивлении, когда она встретила здесь, в Валке, своего брата. Хотя чуда в этом не было: большинство беженцев проходит через Валку. Ганка тогда быстро забыла о преступлении, которое на родине совершил ее брат и которое, впрочем лишь на первое время, поставило в ее сознании странную преграду между ними: в здешней среде его злодеяние потеряло свою остроту и значение. Но что дала ей эта встреча? Ничего! Пепек уже давно избавился от припадков рыцарства.

Джазовая певица, появившаяся на эстраде, привлекла к себе внимание вычурным серебристым туалетом и пышными русыми волосами. Когда она допела куплет, высмеивающий коммунистов, публика наградила ее аплодисментами, но они относились скорее к ее обольстительным бедрам и чересчур глубокому декольте. Певица спела модную американскую песенку, и в зале поднялась целая буря: неистовые аплодисменты, топанье, выкрики. Певица профессионально улыбнулась и повторила шлягер.

Гонзик сорвался со своего места, едва в зале снова зазвучала танцевальная мелодия. Ему удалось взять Катку за руку и повести ее в круг танцующих. Он вел ее, а сам дрожал от страха, что кто-нибудь у него ее отнимет. Они начали танцевать. Гонзик крепко обнял ее талию, словно хотел этим вознаградить себя за все свое самоотречение; его лицо коснулось на мгновение ее щечки, словно электрическая искра пробежала по всему его телу.

— Вчера я вел себя, как дурак, Катка…

Она наклонила голову, ее влажные губы чуть приоткрылись, и Гонзик болезненно ощутил ее привлекательность.

— Почему? Хотя здесь это иногда бывает… с молодыми людьми… — Она слегка пожала ему руку, улыбнулась и внезапно сказала совсем другим голосом: — Выше голову, Гонзик! Вы… вы хороший парень. Если бы здесь было побольше таких… У каждого здесь свои огорчения.

Он покраснел, в мгновение ока утратил нить разговора. А ведь он собирался высказать ей так много, мечтал коснуться ее, а бесконечными ночами грезил о чем-то гораздо большем, о том, что он целует ее, закрыв глаза, целует до боли — за всю свою тоску, за свое, напрасное стремление искупить то, что нельзя искупить, за тот удар по лицу, который он получил сегодня утром от руки чеха. И вот вместо всего этого…

Ах, безумец, истукан ты этакий, идиот! Ну, чего ты, собственно говоря, ожидал?

Теперь Гонзик ждал только одного — чтобы, наконец, музыка умолкла и чтобы ему никогда больше с Каткой не танцевать. Он даже едва не пропустил мимо ушей ее приглашение к столику. Они, дескать, там как-нибудь усядутся.

Вацлав и Катка снова идут танцевать. Глаза Гонзика и Катки на миг встречаются. Юноша в упрямой, неотступной надежде в последний раз ищет в ее глазах то, что ему нужно, как умирающему от жажды капля воды. Но в ее глазах лишь нечто такое, что его раздражает и унижает: «Выше голову, Гонзик!..»

Пальцы Гонзика механически складывают бумажную салфетку в разные удивительные фигурки, из чашки с недопитым остывшим кофе пахнет цикорием. Безразличие охватило Гонзика: ему все равно, как-нибудь он досидит здесь до конца, в логове ведь тебя жрали бы блохи. И Катку жрут… Катку… Какая шкодливая мыслишка — ведь и эту стройную девушку с бархатными губами жрут блохи, так же как и патера Флориана, как и самого главного врага Гонзика — Пепека. Проклятое место эта Валка, где даже танцевальный вечер может ввергнуть человека в бесконечные муки и бездонную пустоту.