— Мария, одевайся, пойдем в амбулаторию, — тоном, не допускающим возражений, сказал он.

Штефанский сгружал уголь в составе лагерной команды, маленький Бронек играл в углу со своим паровозиком. Мать Штефанская испуганными глазами смотрела, как Капитан настойчиво ожидает ее дочь. Другому бы она, может, и возразила, но Капитану не смела: его авторитет в ее глазах был непоколебимым! Ведь это он принес в сочельник Бронеку паровозик и другие подарки.

В приемной Капитан сидел возле Марии неразговорчивый и мрачный. Грузный, небритый чешский доктор сидел за рабочим столом. Тяжелые веки лениво опускались на его мутные сонные глаза. Крупными, крепкими зубами он откусывал от ломтя хлеба, намазанного маслом. Ассистентка в грязном белом свитере, плотно облегавшем ее вызывающе вздернутые груди, на соседнем столике резала для доктора тонкими кружочками колбасу.

— Вот если бы был рентген, — сказал доктор, не переставая жевать. — Папаша Кодл, этот легкомысленный человек, ни о чем не заботится. — Доктор многозначительно приподнял брови. — Если бы на этом месте сидел молокосос, — доктор шлепнул мягкой ладонью по столу, — черта лысого он бы поставил диагноз. Нынешние врачи без рентгена понимают в легких, как свинья в апельсине. Выстукивать, выслушивать? Куда там! Это все годится лишь для дряхлого То-майе-ра. — Доктор повысил голос и иронически махнул рукой с растопыренными пальцами, в его тоне было безмерное презрение к молодому поколению врачей. Затем с какой-то торжественной церемонностью он разложил кружочки колбасы на остатки краюшки, старательно вытер жирные пальцы носовым платком, вооружился фонендоскопом и начал выслушивать больную.

— Штефанская? — произнес доктор про себя. — Она понимает по-немецки? — повернул он голову в сторону Капитана, показав глазами на девушку.

— Едва ли.

— Туберкулез. Каверны, — сказал доктор по-немецки и, перейдя затем на чешский, закончил: — Лежать, свежий воздух, много спать, усиленно питаться. Вот если б достать стрептомицин… Но с лекарствами у нас происходят финтили-минтили, — и доктор сделал какой-то двусмысленный жест указательным пальцем правой руки. — Да, с лекарствами происходят непонятные истории. Мы получаем аспирин, животный уголь, а слабительного у нас запасы лет на пятьдесят. Вся Бавария, если бы она вдруг начала страдать запором, могла бы припожаловать в Валку, и мы бы всем прочистили кишечник. Девушке я дам бумажку на получение от норвежского Красного Креста пакетика для туберкулезных. Написать-то я напишу, а вот получит ли она пакетик — это другое дело: присылают их мало, а управление лагеря разрослось. — И доктор пожал плечами, как бы говоря: «Что поделаешь…» — Ты, камрад, обязан кормить дочку усиленно. Сестра, зовите следующего борца за свободу!

Капитан посмотрел на ломоть намазанного маслом хлеба с кружочком ветчинно-рубленой колбасы, который доктор держал в руке, и сглотнул слюну.

— Это не моя дочь, — ворчливо сказал он и вышел из кабинета.

Когда Штефанский вернулся с работы, Капитан не спеша, терпеливо, чередуя чешские и польские слова, объяснил отцу состояние здоровья дочери. Он говорил поляку все, ничего не утаивая. Только одного он никак не решался сказать ему, а именно того, что Марию нужно хорошо, усиленно кормить. Но под конец сказал и это.

— Попытаемся достать этот заветный пакет Красного Креста. Сходи к папаше Кодлу, — посоветовал Капитан.

Штефанский упавшим голосом объяснил все жене. Оба они теперь печально смотрели в сторону дочери Мария радовалась, что врачебный осмотр позади, и, лежа на нарах, пыталась даже накрутить волосы надо лбом на обрывки газет.

Перед обедом Штефанский вернулся из конторы лагеря и стал раздраженно шептаться с женой. Затем подошел к нарам, сухую ладонь непроизвольно сжал в кулак и с безысходной тоской в голосе спросил:

— Почему… ты не сказала об этом раньше?

Мамаша Штефанская втиснула свою тонкую, высохшую фигуру в узкую щель между нарами и деревянной стеной.

— Полтора года, святая богородица! — Она заломила руки.

Все уже бесполезно. В ее совиных глазах была ярость. Мария испуганно смотрела своими блестящими глазами то на отца, то на мать и постепенно начала постигать весь трагизм своего положения. Ее посиневшие губы передернулись, вся она как-то уменьшилась, съежилась, одеяло натянула до подбородка, отвернулась к стене и тихо заплакала. Комочек ее немощного тела беспомощно сотрясался от неизъяснимого горя и тоски по угасающей жизни. На нижние нары посыпалась соломенная труха.

С этого дня Штефанский неузнаваемо переменился. Он начал бегать по лагерю, все время что-то искал и вынюхивал.

Однажды вечером в комнату заглянула желтая рожа с сильно выпученными глазами.

— Штефанский здесь живет?

Поляк соскочил с нар. Невзрачный худой человечек с узкими плечами и ввалившейся грудью прижимал к телу новый хороший портфель. Пришелец подозрительно, с опаской оглянулся по сторонам, но поляк успокоил его. Тогда пришедший взял Штефанского за рукав и потянул к окну. Там он открыл портфель и вытянул из него большой рентгеновский снимок.

— Легкое, камрад, что надо, — затараторил он немного сипло. — Стопроцентное здоровье! Вот видишь, груша — это сердце, как огурчик!

Поляк смотрел на загадочную решетку ребер, на светлые и темные пятна. Его тонкие, просвечивающие ноздри взволнованно раздувались, глаза блестели.

— Сколько? — спросил он.

— Восемьдесят марок, — сказал человечек и быстро заморгал глазами.

«Базедка. Откуда я его знаю?» — ломал голову Вацлав. Он помнил, что где-то с ним встречался, но никак не мог сообразить, где именно. В Чехословакии или уже в Баварии?

— У меня только тридцать шесть марок, где мне взять столько денег? — Одна рука Штефанского судорожно сжимала край рентгеновского снимка, не желая с ним расстаться.

Капитан подошел к окну, без церемоний взял снимок из рук Штефанского и минутку глядел на него.

— Убирайся отсюда, прохвост! — рявкнул вдруг Капитан. — А то я вызову лагерную полицию. Ведь это легкие мужчины, причем атлета. Боже тебя сохрани купить что-нибудь, не посоветовавшись, — прикрикнул он на оторопевшего поляка.

— Чего ты суешься, куда тебя не просят? Не ты покупаешь! Я ведь не лезу в твои дела, — покраснев, завизжал человечек.

— Я комендант этой комнаты и говорю тебе в последний раз: вон отсюда!

Штефанский опомнился.

— Не порть нам сделки! Этот снимок мне позарез нужен! — закричал он с отчаянием.

— Болван! — на висках у Капитана вздулись синие прожилки. — Разве доктор в консульстве такой же безмозглый, как ты, и не сумеет отличить мужские легкие от женских? Я о нем забочусь, стараюсь предостеречь от глупости, а он… И правда, надо бы на тебя наплевать! Ну, покупай, покупай, может, это снимок рекордсмена Фриштенского, выбрось на ветер восемьдесят марок и докажи потом доктору, что это легкие твоей дочери!

Капитан сердитым шагом прошел к своим нарам, набросил на себя старенькое пальто, напялил шапку до самых глаз и бухнул дверью. После его ухода в комнате воцарилась на некоторое время мертвая тишина.

Баронесса через стол взглянула на Вацлава.

— Скоро год, как он здесь, — сказала она сочувственно и снова склонилась над книгой.

— Не христианин ты, — выпрямился Штефанский. — Нет на тебе креста, иначе ты бы не стал обкрадывать ближнего, попавшего в беду!

— Ошибся я, — заморгал глазами человечек и трясущейся рукой стал вкладывать снимок обратно в портфель. — Это ведь может случиться с каждым. Я достану тебе женские легкие, только собери денежки, — и он почти незаметно исчез из комнаты.

«Колчава! — вспомнил в этот момент Вацлав. — Всего лишь три месяца прошло, как я его встретил, и уже забыл! Неужели человек, кроме веры, теряет здесь и память?»

Польский угол привлекал внимание Вацлава. Он давно понял смысл затеи с рентгеновским снимком, но все же подошел к Штефанскому.

— Зачем… вы его покупаете?

— Со дня на день я жду визу на выезд в Канаду. Прошло уже полтора года! Но ведь больных туда не впускают, — прохрипел Штефанский и как-то затравленно взглянул на Вацлава.