— Ну конечно, вы правы, профессор, господа коллеги действительно находятся у самых первоисточников. Надеемся, что они превосходно используют вновь создаваемую организацию, — с иронией в голосе ответил министр, пропустив мимо ушей сказанное Крибихом.

Пальцы министра все время беспокойно крутили латунную розетку. Он наклонился к Маркусу, голос его стал более агрессивным.

— Чехословакия была первой страной, откуда бежала масса народу, спасаясь от большевистского террора. Мы имели огромные шансы, полную поддержку, неограниченный кредит, нью-йоркские журналисты только и ждали сенсаций! Совет мог бы стать фундаментальной опорой в борьбе против большевизма, а в действительности что получилось? Прозаседав пять дней, Совет оказался неспособным даже избрать себе председателя, опубликовать какую-либо программу, вообще сорганизоваться… Перед лицом такой катастрофической неудачи многие господа коллеги устроили соревнование на скорость в получении заморских виз, — министр закинул ногу на ногу, закурил, его тонкие губы судорожно вздрагивали.

Профессор долго смотрел на красиво завязанный узел его черно-белого галстука.

— А разве вы не член Совета?

— Член Совета, разумеется, — откашлялся министр. — Кто-то ведь должен был пожертвовать собой; было нелегко найти кандидатуру с достаточной дозой… идеализма, мягко выражаясь, на роль Черного Петра^[78] в этой великолепной игре, — министр сделал кислую гримасу.

— Что же, разве центральным пунктом вашей политической деятельности, и Совета в целом, не является человек, его здоровье, благосостояние и счастье, его человеческое достоинство и развитие его личности в эмиграции? И как раз вы здесь, а не Совет из Нью-Йорка должны непосредственно опекать тех, которые нуждаются в помощи.

— Это звучит красиво, профессор, почти как с кафедры, — усмехнулся министр. — Только главным содержанием нашей работы не может быть благотворительная деятельность.

Белые руки с красными ногтями поставили поднос с бутербродами и севрский кофейный сервиз; невыразительное лицо девушки глядело куда-то поверх голов людей, сидевших за низким столиком.

Наступила напряженная пауза. Депутат кашлянула, открыла и снова заперла замок сумочки, лежавшей у нее на коленях.

— Перебежчики из республики рассказывают, что затея с рождественскими подарками окончилась полным провалом, — деликатно, но в то же время подчеркнуто произнесла она.

— А верно ли, что там готовится конфискация радиоприемников? Кажется, «Свободная Европа» подсыпала перцу пражскому правительству, — сказал Крибих, оттягивая отворот темного пиджака.

Профессор поднял глаза от чашки.

— Я хотел бы с вами говорить о вещах более серьезных, чем какие-то сплетни о республике. О свободе человека!

Министр выжидательно прищурил глаза.

— Я не хочу делать выводы из того, что я увидел в первые недели жизни в эмиграции. Я понимаю, что лагери не представляют всей эмиграции, но опасаюсь, что они составляют огромную ее часть. Большинство беженцев уходят из республики с убеждением, что здешняя жизнь принесет им наконец облегчение, приведет их в дружный коллектив лучших наших людей, индивидуальность которых не терпит над собой насилия. А в действительности что находят беженцы? Горстку потерпевших крушение неудачников, подобных скорее подонкам нации, нежели ее ядру. Вместо радости от найденной свободы — ад без перспективы. Вместо монолитного коллектива — полнейшую разобщенность, какой не знала история обоих наших народов. И не удивительно: войско, позорно брошенное полководцами, всегда в конце концов становилось ордой, наводящей ужас на всю округу.

— Вопрос в том, каковы ваши представления о свободе, профессор, — заметил министр и взял бутерброд.

— Я имею в виду такое освобождение человека, — ответил Маркус, — примером которого в сфере культуры может быть реформация, а в экономике — расцвет эпохи либерализма! Чешский народ отрекся бы от славнейшего периода своей истории, если бы не присоединился именно к этой тенденции мирового развития. Что предприняли вы, чтобы ослабить горькое разочарование наших людей, которые пришли сюда, чтобы обрести свободу?

Министр грыз мундштук; от этого звука у Мразовой нервно дергались уголки рта.

— Вероятно, не так уж трудно понять, дорогой друг, — ответил министр, — что задача руководящих лиц — это прежде всего осуществление высокой принципиальной политики… — Голос его прозвучал резче, чем он хотел.

Изумленный профессор оттолкнул блюдце с золотым ободком, голубая чашка опрокинулась, но старый господин не обратил на это внимания. На его лице отразилось какое то внезапное прозрение.

— По моему суждению, — хрипло отозвался Маркус после длинной паузы, — задачей генерала во время перемирия должна быть прежде всего повседневная забота, чтобы войско не терзали голод и вши, чтобы солдаты не воровали и не дрались между собой, не нагоняли бы ужас на окружающее население и не предавались всевозможной проституции.

— Вы утрируете, профессор, — руководитель секции встал и, заложив руки за спину, начал энергично вышагивать по комнате. — Мы имеем связь с лагерями, и хотя обстановка в них действительно отнюдь не прекрасная…

— Да, это верно, вы связаны с лагерями. — Маркус устало снял очки и протер глаза. — Одного вашего связного я лично встретил перед отъездом из Валки. Он сидит здесь, — и профессор указал на секретаря. — Разведчиков, которые извращают или умалчивают о своих наблюдениях, отправляют с фронта в военную тюрьму либо расстреливают. Слава всевышнему, что эмигрантский фронт, о котором пишут «Богемия» и «Свободный зитршек», в действительности только жалкий фарс!

— Господин профессор… — секретарь вспыхнул, руки его начали судорожно разглаживать загнувшийся уголок какого-то письма, — как вы можете…

— Мне сдается, что вы пришли нас всех обвинять, брат профессор. — Министр рассеянно выбил трубку. — Однако позвольте заметить вам: во-первых, вы судите о вещах совершенно односторонне и при этом полностью забываете о наших реальных трудностях, а во-вторых, все это не по адресу. Мы, которых вы здесь видите, как раз те генералы, которые не покинули своего войска, остальные же давно за океаном, в Совете! Некоторые так спешили туда, что вообще не остановились здесь. Пароход казался им недостаточно быстрым средством передвижения. Для надежности они полетели на самолете!

Треск пишущей машинки в соседней комнате давно затих. Только астматическое дыхание взволнованного профессора нарушало напряженную тишину.

Маркус с каким-то ужасом осознавал, что в нем все более и более разрушается вера в то, что деятельность и поведение интеллектуального и политического ядра народа должны базироваться на незыблемых моральных постулатах. Его объективизм в науке не допускал и мысли, что в таких сложных обстоятельствах ответственное лицо может поступиться моральными принципами, на которых с незапамятных времен зиждется свет, во имя ничтожных эгоистических интересов. Чешский народ в благополучные периоды своей истории всегда допускал раздробление сил, но потом снова и снова удивлял мир сплоченностью, когда его существование оказывалось в опасности. И, несмотря на внутреннюю разнородность интересов, внешне он вызывал восхищение, как остров порядка и демократии среди дезорганизации и беспорядка в Европе. Разве теперь, именно теперь народ не переживает один из тяжелейших кризисов, когда велением времени является единство, сплоченность, гуманизм и готовность к личным жертвам?

Нет, он сперва не верил тому, что узнал по приезде в Париж от французских друзей; о лавине партий, групп, союзов, наперебой организуемых бывшими чехословацкими политиками в погоне за тем, чтобы снискать расположение и поддержку иностранных официальных учреждений, а прежде всего, чтобы обеспечить себя лично.

Перед глазами Маркуса возникло широкое лицо Капитана. Вспомнил он и его слова: «Пятьдесят прутьев Сватоплука».

Профессор сидел удрученный. Образы Валки чередой проносились у него в голове. До сегодняшнего дня он рассматривал лагерь как тяжелую переходную ступень на пути к нормальной, достойной жизни, и только теперь к нему в душу закралось ужасное подозрение. Лагеря — это не временное пристанище для большинства — это конец.