Вацлав почувствовал, как забилось у него сердце. Он остановился в густой тени барака, задержал Катку за руку, волнуясь, достал из кармана вязаные рукавички.

— И я по дороге из города встретил Иисуса-младенца.

Катка изумленно взглянула на него, держа подарок в руках.

— Что вы… — Она не могла продолжать, как будто голос у нее прервался.

— Это против плохого кровообращения, — улыбнулся Вацлав.

— Где вы взяли деньги?

— Это не имеет значения.

— Я хочу знать, — твердо сказала она.

Вацлав понял, что она подозревает неладное.

— Я разгружал вагон у рабовладелицы, вы же сами мне это подсказали. Но нас постигла неудача: кто-то эту бабу выдал, заявив, что она за нас не уплатила страхового взноса, и ей запретили брать лагерников.

У Катки опустились руки. Она попыталась что-то сказать, но только беззвучно шевелила губами и затравленным взглядом смотрела ему в лицо.

Чужой человек подумал о ней, первые и единственные заработанные деньги он пожертвовал ей, а Ганс, ее муж… Ее охватило глубокое сожаление, сознание одиночества и неудовлетворенности собой; этот бледный студент любит ее, а она глуха к его чувству. Все в ней устремлено к единой цели, единому смыслу ее жизни — Гансу. А что, если?.. Боже мой, если Ганс уже о ней и не думает! Кто знает, где и с кем провел он сегодняшний день!..

Вацлав шел рядом, касаясь ее плечом, душу его заливали волны восторга, вдохновенной эгоистической радости дающего. В конце лагерной улицы светились окна костела, в дуновении ветра послышались звуки фисгармонии — всенощная началась.

Катка остановилась и повернулась к нему лицом, вдруг плечи ее вздрогнули, и она, жалобно, по-детски всхлипнув, прижалась лбом к его плечу. В ладонях Вацлава вздрагивали от судорожных рыданий ее руки. Он совсем растерялся, бормотал бессвязные слова утешения и счастливо улыбался куда-то в темноту. Бог весть как это произошло, но он почувствовал на своих губах горьковато-соленый привкус. Вацлав едва преодолел желание приподнять ее опущенную голову и поцеловать. Но в самый критический момент невдалеке от них заскрипел песок. Кто-то нерешительно остановился.

Гонзик ошеломленно смотрел на два неясных силуэта перед собой и не мог решить, идти ли ему дальше или вернуться; что-то горячее сдавило ему горло. Не зная, что делать, он переступил с ноги на ногу, вздернул воротник, резко всунул в карманы руки и побрел наобум в первую попавшуюся боковую улочку.

Вацлав — его друг. Он, конечно, имеет право быть здесь с кем угодно, но все же… Нет, нужно выбросить это из головы, нельзя допустить, чтобы между ним и Вацлавом встало что-то. Он не должен терять свою единственную опору. Или прав был профессор, говоря, что нигде и ни у кого, а только в самом себе можно обрести убежище от разочарований, которые несет нам здесь каждый день.

Мама — вот с кого надо брать пример. Ее жизнь после смерти отца — беспрестанная борьба с нуждой, ни в ком не было ей ни опоры, ни помощи, и все же она никогда не жаловалась. Только теперь поняв это, Гонзик почувствовал что-то вроде стыда.

Через полчаса холодный, пронизывающий ветер загнал его обратно в комнату. Свет был уже погашен. Елочка нежно благоухала во тьме, а в углу, у двери, чувствовался дурманящий, роскошный запах апельсина, преподнесенного сегодня Бронеку. Из этого темного угла смотрели два широко раскрытых блестящих глаза. Сам не понимая зачем, Гонзик подошел. Девушка лежала на спине, закинув руки под голову. Гонзик присел на краешек нар.

— Мне показалось, что это Казимир… — зашептала Мария так тихо, что он едва понял ее.

— А кто он такой?

— Он говорил, что женится на мне. Бежал с нами в Германию, потом куда-то исчез.

Она вытащила руки из-под головы и медленно опустила их на одеяло. Уличный фонарь отбрасывал сюда слабо мерцающий свет. Очертания некрасивого лица Марии стали мягкими. Только глаза — две светящиеся точки пронизывали полумрак. Вдруг Гонзик почувствовал горячие пальцы на своей ладони. Рука Марии с усилием стала тянуть его к себе, в тишине комнаты он отчетливо услышал учащенное дыхание девушки. От растерянности он перестал сопротивляться, но вдруг его ладонь нечаянно коснулась твердого соска. Как будто электрический ток пронизал парня с головы до пят, его охватил ужас: ничего, кроме твердого бугорка, только ужасающая плоскость грудной клетки и остро торчащие ребра. Гонзик вырвал руку.

— Доброй ночи, — прошептал он, сгорая от стыда, и ретировался к своим нарам.

Из угла отозвался надсадный кашель. Гонзик шумно залезал на нары, сердясь на себя за то, что ноги его не слушаются. Острое чувство стыда навалилось на него, пригибало к земле.

11

Увитая плющом прекрасная вилла; вдалеке, за длинным фасадом Лувра, в холодном сиянии опалового солнца на Сене блестит тоненький ледок.

— Добро пожаловать, профессор! — выскочил из-за письменного стола секретарь Совета, как только девушка-секретарша сообщила ему о визите. — Это подлинная честь приветствовать на земле свободного мира такое глубокоуважаемое имя! Лучшие сыны народа постепенно осознают, где нужно искать настоящую демократию и гуманность. — Он прикоснулся к узенькой полоске усов и одернул пиджак.

Профессор с удивлением смотрел на здоровый, загорелый цвет его лица, особенно заметный рядом с белоснежным воротничком рубашки. Маркус стоял ссутулившись, чуть наклонившись вперед — поясница снова причиняла ему страдания.

— Министр у себя?

— Ожидаем с минуты на минуту. Он уже знает о вашем визите и вызвал руководителя секции Крибиха и депутата парламента Мразову для неофициальной беседы с вами.

Внизу стукнули дверцы автомашины, секретарша ввела приглашенных. Вскоре приехал и министр.

— Добро пожаловать, профессор! — министр на какой-то миг радушно стиснул гостя в своих объятиях. Его благообразное, утомленное лицо озарилось улыбкой. — Ну вот, лучшие сыны народа постепенно осознают, что их место на стороне подлинной демократии, свободы и гуманности!

Профессор при этих словах вопросительно посмотрел в глубину комнаты, на обладателя узких усиков, но секретарь смущенно потупился. Министр обеими ладонями пригладил седые виски.

— Приношу вам свои извинения, профессор, за неприятные недели в Валке. К сожалению, и действия американских учреждений не лишены причуд, и наши силы не являются неограниченными… И не примите, пожалуйста, за выражение недостаточного почтения то, что на встрече с вами нас так мало; мы трое, — министр описал рукой полукруг, — практически все, что осталось от прежнего сильного исполнительного комитета Областного Совета. Мы надеемся, что ваш авторитет будет убедительным подкреплением наших сил.

Министр сел, рассеянно оглядел лица присутствующих; его рука нервно теребила розетку на подлокотнике кожаного кресла.

— Вы плохо выглядите, господин министр, — пани Мразова поправила очки с сильными стеклами. — Недобрые вести?

— От добрых вестей я уже отвык, — ответил министр, глядя на Маркуса. — Американский национальный комитет «Свободной Европы» образуется намного раньше, чем мы думали. — Отвечая на вопросительный взгляд профессора, министр пояснил: — Видите ли, его задача будет заключаться в том, чтобы освободить наиболее выдающихся индивидуумов от бремени материальных забот, парализующих их политическую деятельность. Таким образом, должен возникнуть некий brain trust^[77] для борьбы с коммунизмом. Но, разумеется, нас не удостоят включением. — Он неопределенно махнул рукой, уголки его рта иронически вздрогнули.

Министр на мгновение задумался.

— Ну-с, расскажите нам о родине, господин профессор. — Он глазами подал секретарше знак принести угощение.

— Едва ли я вас чем-нибудь удивлю, имеющаяся у вас информация, вероятно, свежее. — Профессор ерзал в кресле, стараясь найти удобное положение для своей больной поясницы.

— Мы имеем сведения, что в последнее время там создалось катастрофическое положение со стратегическими запасами, — сказал, закуривая, руководитель секции. Мускул на его лице нервно вздрогнул.