Он бродил по опустевшей комнате. Человечество вымерло, осталось лишь эхо от шагов самого Вацлава и за окнами барака безбрежная пустыня.

Веко непрерывно дергалось.

«Что-то должно произойти, или меня увезут вслед за мамашей Штефанской».

Вацлав выбежал из комнаты.

Он шел по весеннему лагерю, мимо церкви и школы. За домом священника — новые, выкрашенные желтым бараки. Вацлав вошел в один из них. Рука его два раза поднялась и снова опустилась, но наконец он все же постучал и нажал ручку двери.

На лице Катки — ужас. Она вскочила и оглянулась вокруг: к ней ли он? Потом села на американскую походную койку, погасила сигарету, сбросила домашние туфли и нащупала под койкой лодочки.

Они молча вышли. Вацлав остановился и в первый раз после долгих месяцев разлуки прямо посмотрел в ее лицо.

— Я, Катка… должен был прийти. — Он сорвал стебель прошлогодней травы и стал наматывать его на палец. — Я был бессмысленно груб в тот раз…

Она поглядела на его ввалившиеся щеки.

— Зачем извиняться? Ведь это не так уж важно.

Он глотнул воздух.

— Не сердись, тогда все это было так ужасно!

Она остановилась, еле заметно скривила губы, тонкая морщинка прорезала лоб.

— Я не хочу, чтобы ты об этом говорил. Мне это начинает казаться банальным…

Вацлав умолк, почувствовав, что зашел в тупик.

Они шли куда глаза глядят. Прилетевшие недавно скворцы бороздили небесную синь, лопались почки персиковых деревьев, в воздухе чувствовались первые запахи новой весны.

— Моя вторая весна здесь. Катка. Уже два года я не учусь. Вчера я силился припомнить, как называются нервы мозга. Fasciculus opticus., silla olfactoria, oculomotorius… а что потом, я так и не вспомнил. Как же из меня может получиться врач, если я постепенно все забываю?

Катка тревожно посмотрела ему в глаза, но ему показалось, что ее участие — просто жалость.

— Никак не могу понять, почему я не получил паспорта политического эмигранта, я, единственный из нашей троицы, у которого были политические причины для эмиграции. А пани Ирма, когда я ее спрашиваю, всегда отвечает уклончиво.

Катка со стороны смотрела на своего собеседника. Молодой человек, а спина его с прошлой весны согнулась, ноздри прямого носа стали словно восковыми.

Милосердное время — вечный ветер, сдувающий сгнившие листья людского гнева легче, чем весомые воспоминания о хорошем.

— Будет лучше, если я тебе объясню.

— Откуда ты знаешь?

— У меня есть знакомая девушка в Чешском комитете, я вязала ей свитер. Она мне сказала, что против твоего имени в учетной карточке написано: «Not eligible»^[164]. Не знаю, что произошло между тобой и американскими органами либо папашей Кодлом.

— Почему ты мне раньше не сказала об этом?

— Тебе и без того несладко. К тому же ты не разговаривал со мной…

Веко снова задергалось. Сердце Вацлава давно чуяло неладное, и все же от рассказа Катки его начало знобить. Он шел в двух шагах от нее, и со стороны было видно, как под его пиджаком отчетливо выступали лопатки. Сердце Катки наполнило неожиданное сочувствие.

— До сих пор все дорого платили за разногласия с папашей Кодлом, — сказала она.

Резкий порыв сырого ветра полоснул вдоль главной улицы лагеря. Катка передернула плечами и зябко съежилась.

Вацлав пригласил Катку к себе на чашку чаю и в ответ на ее недоуменный вопрос, добавил, что остался в комнате один.

К его удивлению, она согласилась.

Вацлав кипятил чай на плитке, которую оставил ему Капитан. Лишь в благодетельном присутствии Катки он черпал силы, чтобы устоять перед полученным сегодня новым ударом судьбы. Он старался вытравить тяжелое воспоминание о том, что произошло между ними в начале прошлого лета, о мучительных месяцах, которые потянулись потом. Все было следствием чрезмерной раздражительности, обретенной в Валке. Но теперь возле него сидела новая женщина, которая была только похожа на ту, которую он когда-то любил. Ну и пусть, лишь бы как-нибудь уйти от холодного одиночества, в котором он мечется на краю погибели, на грани последних сил.

Они согревали окоченевшие в пустой холодной комнате ладони о чашки с чаем. Вацлав не выключил плитку и поставил ее у ног Катки.

— Сегодня в полдень уже во второй раз со мной происходит странная вещь. — Вацлав прикоснулся к руке Катки. — Думаю о маме и, представь, не могу вспомнить ее лица. Вижу ее перед собой, ее жесты, как она открывает буфет и берет сахарницу, расчесывает перед сном волосы — она постоянно беспокоилась, что они выпадают; а вот лицо ее забыл. Не помню — серые у нее глаза или зеленоватые. Это ужасно, Катка. Убийственно сознавать, что даже самые дорогие тебе существа уходят из твоей памяти…

Она испытующе и встревоженно смотрела ему в лицо.

— Я помню мать совершенно отчетливо, но не надо говорить о доме!

И опять тонкая морщинка пролегла поперек ее лба Катка встала. Им овладел страх.

— Не уходи, прошу, я… я тут сегодня не могу быть один…

Он выглянул в окно.

— Ведь льет, — радостно сказал Вацлав. — Ты промокнешь. — Он отошел от окна и схватил Катку за руки. — На улице дождь, как в тот раз, в хижине на свалке… Помнишь?

На Вацлава снова нахлынули чувства давних дней Потухшее было волнение ожило вновь от прикосновения ее тонких пальцев и нежного, пьянящего аромата волос. Страсть и тоска, пропасть одиночества и искра надежды…

— Останься, Катка… — молил он.

И в ее глазах тоже ожили следы чего-то прежнего, недосказанного. Она шевельнула рукой. Вацлав быстро повернул ключ в дверях…

Темнота и дождь, стучащий в окно, — как тогда, как тогда…

Тепло женского тела, безумное желание вознестись куда-то ввысь… Как ждал он этого, трудно даже поверить, что его мечта сбылась! Забыться, забыть обо всем.

Нет, забыться нельзя, его ослабевшие крылья не поднимут его над прахом.

Дождь равнодушно бьет в окно, черная темнота проникла в душу Вацлава — вокруг него безвоздушное пространство, пустыня…

Все еще прекрасное тело, и оба они — рожденные для синих высей под облаками… Никогда Вацлав не чувствовал с такой силой, что он словно налит свинцом, что он притиснут к земле. Никакие иллюзии, никакое притворство не помогут ему подняться.

— Катка, осталось в тебе что-нибудь от того, что было вначале?

Ее голос — бесцветный, голос бескрылого существа.

— Не знаю… Я… не вспоминаю.

Как вернуть силу ослабевшим рукам?

— Но ведь без любви нельзя дышать, Катка…

Чиркнула спичка, огонек сигареты движется в темноте.

— Любовь и Валка. Бессмыслица. Ты придаешь слишком большое значение вещам, которые не имеют значения.

Горячими ладонями он взял ее вялую руку.

— Что же имеет значение?

— Ничего.

А потом эта девушка ушла, улыбнулась, сказала: «Доброй ночи», — и не пожала даже руки. Полтора года ждали они этой минуты, и вот Катка спокойным шагом идет к двери, даже не поцеловав его на прощание.

Островок, единственный и последний, к которому ты стремился доплыть. Но едва ты прикоснулся к нему рукой, он неслышно ушел под воду.

На следующий день Вацлав собрал остатки своих вещей. Сегодня, стало быть, их комната совсем осиротеет.

Кто-то постучал. Он удивленно обернулся — здесь уже давно отвыкли от вежливости.

В дверях стоял профессор Маркус!

Вацлав уронил на стол сверток с бритвенным прибором. Словно лунатик, приблизился он к Маркусу. Они обнялись. Юноша на своей щеке почувствовал шершавую, колючую щетину старика.

— Профессор, вы все-таки за мной приехали! — Вацлав взял его под руку.

Маркус как-то странно, по-стариковски передвигал ноги. Под наплывом внезапной надежды с Вацлава свалился гнет страха за будущее. В первый раз после долгого времени его охватила радость.

— А я уже начал сомневаться, что вы когда-нибудь выполните свое обещание. Я думал, что вы такой же себялюбец, как и остальные.

Вацлав суетливо начал готовить чай и тут же бросился помогать профессору снять заношенное зимнее пальто. Чемодан профессора все еще стоял посреди комнаты. Маркус избегал взгляда Вацлава, его рука развязывала и завязывала кашне. Он даже забыл снять шапку. Маркус оглядывал опустевшую комнату, расспрашивал о судьбе прежних ее обитателей. Вацлав отвечал через пятое на десятое, наливая горячий чай. В конце концов это мучительно — рассказывать о человеческих трагедиях и улыбаться своему личному счастью.