Два года назад наш транспорт пристал в Сайгоне. Хороший город, роскошная жизнь: казино, бабы, словом — культура! У нас была даже футбольная команда. — Легионер левой рукой извлек из нагрудного кармана потертый бумажник и высыпал из него несколько потрепанных фотографий: волейбольная площадка, спортсмены — в трусиках, один гасит мяч. Если бы на заднем плане не торчали орудийные башни крейсера, можно было бы подумать, что фотография сделана дома, в Чехословакии. На другом снимке — бронеавтомобиль, разрисованный французскими надписями, по обе стороны — легионеры в шортах, в позе трубящих горнистов, только вместо горнов у них бутылки из-под вина. В центре — он сам, теперешний сосед Гонзика, еще не однорукий, а рядом — маленькая красивая вьетнамская девушка в длинном пестром одеянии. Гонзик украдкой посмотрел на пустой рукав соседа, засунутый за ремень гимнастерки. И еще снимок: офицерская столовая, за хорошо сервированными столами — упитанные лица, коротко остриженные белокурые головы, склонившиеся над обильной жратвой. Гонзик сразу же угадал по наглости в лицах бывших эсэсовцев. Около этой компании склонился туземец-официант в белом фартуке.

— У меня было больше таких снимков — сгорели, — равнодушно сказал сосед Гонзика и расстегнул ворот куртки. На груди у него между густыми черными волосами светлела плешина, затянутая сморщенной, неестественно розовой кожицей. — Шерсть на этом месте уже не растет, и загореть эта чертовщина тоже не хочет, — сказал легионер и опрокинул в рот очередной стаканчик вина.

Гонзик молчал, не зная, что еще спросить.

— Полтора месяца мы блаженствовали, — продолжал после минутного молчания легионер. — Потом приехала комиссия: адъютант, полковник, в общем, самая сволочь, и разобрали нас, как баранов, для пополнения стада вместо тех, которых волки сожрали. Офицеры так и говорили: les loups^[162], и смеялись. Да, Франтишек, Донгой — это, брат, крепость где-то на самой сиамской границе, среди джунглей. Война! — Легионер посмотрел на часы и умолк.

Трактир был полон шума и табачного дыма. Под потолком, без всякой пользы, еле-еле вращался вентилятор. В дальнем углу кто-то стал наигрывать на гармонике тягучий, немного гнусавый французский мотив.

— А… на фронте как было? — упорно настаивал на своем Гонзик. Он и сам догадывался и не хотел об этом слышать, но все же должен был спросить. — Что у них за армия?

Однорукий приподнял бровь.

— Нам говорили, что это не армия, а партизаны, бандиты, которые не берут пленных. Вранье!

— А вы?

Собеседник Гонзика помрачнел и покачал головой. В его голосе послышалось раздражение.

— Да их все равно было немного… — Легионер глубоко вздохнул. — Пленных мы не брали.

— А… страшно вам было?

Человек шумно поставил свой стаканчик, некоторое время с беспокойством смотрел Гонзику в глаза, потом усмехнулся.

— Да ты, я вижу, не Франтишек вовсе, а Ярда^[163]. — Легионер выпрямился на стуле и сладко потянулся.

Странное чувство возникло у Гонзика, когда его сосед широко расправил свою единственную руку, словно выбросил ее для удара.

— Погоди, парень, встретишься с женским полком, узнаешь, что такое страх, — инвалид хрипло засмеялся, на его лице появилось выражение превосходства старого вояки над молодым, необстрелянным юнцом. Но вскоре он близко наклонился к Гонзику, дохнув ему в лицо винным перегаром, и зашептал: — Человек всегда дурень, когда делает что-нибудь в первый раз. Теперь-то я знал бы, как поступить. Суэц, Франтишек! Это международная зона, там нельзя стрелять по убегающему ни с корабля, ни с берега, и пароход не имеет права останавливаться в канале… Жаль, что об этом я узнал лишь теперь. Это, конечно, нелегко, но на всем пути от Марселя до самого фронта ты уже не найдешь другой возможности. — Потом он швырнул на стол измятые деньги, указательным пальцем прикоснулся к пилотке и, покачиваясь, зашагал прочь.

Пальцы Гонзика все еще царапали край стола. Изумленный юноша смотрел на дверь, в которой исчезла широкая спина однорукого легионера.

Под потолком медленно и без всякой пользы вращался большой вентилятор.

32

Однажды вечером Капитан вернулся в полупустой барак; в обезлюдевшей комнате гулко отдавались его шаги. По его рассеянному взгляду Вацлав догадался: что-то стряслось. Капитан распахнул окно, возвращаясь к своим нарам, ни с того ни с сего положил руку на плечо Вацлава и искоса посмотрел на него, затем вернулся и закрыл окно. Тяжкое предчувствие вдруг стеснило грудь Вацлава. Он понял, что завтра останется один.

— Сегодня утром, дружище, в пятидесяти метрах от меня у автобуса лопнула передняя ось, и он въехал на тротуар, прижав кого-то к витрине. — Капитан говорил непривычной скороговоркой. — Еще до того, как приехала «скорая», человек отдал богу душу. Это был слесарь-водопроводчик: кто-то его узнал. Тут же я собрал разбросанный инструмент покойника и отнес хозяину. Благо предприятие было недалеко. — Капитан тянул застрявший ремень плечевого мешка, робким взглядом скользнул по Вацлаву и с виноватым видом снова принялся за работу. — Мне привалило счастье, дружище, правда, я буду получать на сто двадцать марок меньше покойника.

Страница книги, которую переворачивал Вацлав, задрожала.

— Ты знаешь это ремесло?

— Даже не нюхал. Но ведь любой чех может исправить водоспуск в клозете.

В пустой комнате воцарилась продолжительная тишина. Вацлав рассеянно блуждал взглядом по опустевшим нарам, избегая смотреть на нары Капитана. Он ни о чем не думал. У него начало дергаться веко, это его злило.

Капитан разбирал свои пожитки и перекладывал их из мешка в чемодан. Оба молчали. У Капитана вещи падали из рук, молчанию не было конца, но вдруг он покраснел и громко стукнул крышкой чемодана.

— После двух лет прозябания в лагере могу я поступить на работу и жить как человек? Думаешь, мне нравилось опорожнять пепельницы, бегать на свалку, красть? — Голос Капитана гулко звучал в пустой комнате.

Побледневший и изумленный Вацлав захлопнул книгу.

— Я… я же тебя ни в чем не упрекаю.

Капитан сломал несколько спичек, закурил. Затем швырнул чемоданчик на полку. Побагровевшее лицо его постепенно обрело нормальный цвет, он успокоился. Сел за стол на самый край лавки, голос его стал мягче.

— Я и впрямь не в ответе за то, что место было одно-единственное и что подвернулся под руку я.

Вацлав прикоснулся к его руке.

— Когда переезжаешь?

— Завтра. Я унаследовал от покойника все: каморку и обеды у хозяйки.

На следующее утро Капитан протянул Вацлаву широкую ладонь.

— Не прощаюсь, Вашек. Ведь я буду недалеко, почти за углом. — Его голубые глаза смотрели уже куда-то вдаль, им уже виделся другой мир, там, за воротами лагеря.

Все его существо светилось каким-то непостижимым обновлением, нетерпеливым энтузиазмом тех счастливцев, которые уже не должны больше переступать порог лагеря. И все же Капитан еще как-то неуклюже мотался по комнате, против своей воли оттягивая момент ухода. Почесал всей пятерней голову.

— Знаешь, — подмигнул Капитан, — как одна хозяйка ломала голову, почему это из буфета слышится скрежет? Оказывается, ржавчина жрала вилки!.. Плитку я тебе оставляю, а то ты с голоду помрешь, — добавил он быстро, стремясь заглушить внезапно возникшее сочувствие к Вацлаву. — А футбольный мяч хочешь? Скоро будет тепло…

Вацлав, вяло улыбнувшись, взял только плитку с поломанным шнуром, замотанным во многих местах изоляцией. Наконец за Капитаном захлопнулась дверь. Вацлав минуту смотрел на нее, потом с ледяным спокойствием подумал про себя:

«Я его больше не увижу».

Глухая пустота комнаты проникала ему в уши беспрерывным звоном стекла. Только размеренные удары сердца нарушали этот жуткий, назойливый тон.

Они с Капитаном могли бы давно переехать из этой комнаты, но пришли к выводу, что удобнее жить отдельно, словно в номере гостиницы. Здесь им не приходилось слышать храпа соседей, дышать спертым воздухом. Но где-то глубоко в подсознании Вацлава, как раковая опухоль, нарастал смертельный страх перед тем моментом, когда он окажется здесь последним обитателем. Больное воображение Вацлава смутно связывало этот момент с категорическим выводом: последние узы порваны, ты свободен, никого уже не интересует, что ты сделаешь с собой, никто об этом даже не узнает.