Вообще же из дома он уезжал не часто: всю жизнь боялся самолетов и из-за этого во взрослой своей жизни почти нигде не был. Только там, куда можно доехать на поезде или автобусе. Поэтому так и не побывал на Средиземном море…

Однажды он прочитал статью, очень логичную и убедительную, где объяснялось, что самолет значительно надежнее, чем автобус или маршрутка, в которых погибает гораздо больше людей. Прочитал, но летать активнее после этого не стал, только еще начал опасаться маршруток. Старался избегать. И вот-таки – не избежал.

С утра небо было однотонно-серым, казалось бы, безнадежно. Но затем сероватый тон начал потихоньку таять, и сквозь него стало проступать бледно-голубое пространство, заштрихованное белыми облаками. Потом и эти штрихи постепенно разбежались к краям, оставив в середине только голубизну, которая делалась все ярче и ярче. И ему показалось, что небо – это окно, которое кто-то там, наверху постепенно отмывает дочиста: сначала смывается пыль и грязь, потом уходит мыльная пена. И там, за этим окном, – весна, похожая на фото моноклем: волшебный перелив света и тени, словно бы и не на предметах, а прямо в самом воздухе; размытые формы и исходящая от них аура. Весной всё в дымке, будь то пар от проталин, сияние мокрых луж на солнце, нимбы вокруг сосулек или первый намек на молодую листву среди голых веток. Кажется, что в этой дымке, в этой моноклевой недосказанности материализовались все запахи весны от таяния до цветения – её клейкие листочки, её сплошное пьянящее обещание.

Наконец зацвела старая черемуха во дворе. Она цветет не один десяток лет, но раньше он не обращал на это внимания. То есть нет, он, конечно, видел это, знал, отмечал где-то на периферии сознания, но никогда не испытывал такого чувства – чувства восторга, смешанного с благодарностью. Запах влетал в открытую форточку и заполнял всю квартиру, проникал в самые дальние ее уголки. Как жаль, что он не может выйти во двор, встать на цыпочки, дотянуться, сорвать веточку, принести ее в дом, подарить Олесе. Или хотя бы просто сказать ей: «Посмотри, какая красота! Глушь и роскошь – не в слове… нет, это неправда!»

Есть в весне невнятное, смутное предчувствие, робкое от новизны и неизведанности каждой набухающей почки. И есть какая-то совершенно особенная истома, сонливость, ленивая расслабленность – от переизбытка вернувшегося света, цвета, звука и тепла. От переизбытка жизни и желаний. Хочется выгибать спину, потягиваться и мурлыкать. И еще хочется… Но об этом лучше не думать.

Когда он учился в девятом классе, отец привез из загранки журнал Playboy. Он на него наткнулся, грубо говоря, офигел и потащил в школу – мальчишкам показывать. И на уроке английского сидел и разглядывал картинки, положив журнал на колени и не в силах оторваться. А англичанка – молоденькая совсем, после института, к ней половина мальчиков неровно дышала – заметила, что он занят посторонними делами, и потребовала отдать то, что у него под партой. Было смертельно стыдно, терпел ее возмущенные крики, как Муций Сцевола. Дневник забрала, из класса выгнала, глаза у нее на мокром месте… но он выдержал всё и не показал.

Девочки тогда вызвали у него страстное любопытство. С мальчиками все понятно, а вот как там у них все устроено… Нет, он, конечно, видел изображения обнаженного тела на картинах в музее, он же был мальчиком из культурной семьи. Но этим изображениям чего-то не доставало. И книги читал, конечно, но там все как-то так… туманно, возвышенно и непонятно. Ему хотелось, чтобы какая-нибудь девочка сняла трусики, присела и раздвинула ноги…

А сейчас, когда никаких тайн больше не было, он порой ощущал тоску. Хотелось стать немного наивней. Не иметь, а предвкушать. Впрочем, теперь он уже не имеет, и иметь никогда не будет. Как бы поступила Олеся, если бы была жива? Конечно, осталась бы с ним, но кому это принесло бы радость? А была ли она хоть когда-то счастлива с ним? А любил ли он вообще? Нет, он был внимателен. Говорил ей всякие слова. Читал чужие стихи. Иногда даже свои. Делился с ней своими мыслями о книгах. Слова, слова, слова… И в его памяти четко возникло лицо Олеси, которое, как он понял только сейчас, было облаком, изменчивым облаком, и облака же отражались в ее серо-голубых глазах.

На кончике языка у него вертелись какие-то строки… Ну да, по старой привычке в голове по всякому поводу возникали слова, чужие слова, которыми он пытался выразить свои ощущения. Японское трёхстишие, про старость, про облака и птиц. Да… «Отчего я этой весною так сильно старость почуял?»

Он решил посмотреть в Интернете и нашел:

Отчего я так сильно

Этой осенью старость почуял?

Облака и птицы.

Осенью? Почему осенью? Весною! Должно было быть – весною. Потому что весной во всем воздухе разлито ощущение, что всё ещё будет, всё впереди: и говор вод, и мгла и жар постели, и мощь и дня и света, но внутри-то ты понимаешь, что это иллюзия, иллюзия для молодых – и чувства и ум стеснены тоскою… А на небе – две тучи, между которыми проступает ярко-голубая щель ясного неба, постепенно расширяясь, как синий клин, вбитый в непогоду. Путь в небо открыт. Но нет… Провода над городом словно сеть. Они не выпустят. Он видел, как в них запутался молодой месяц, зацепился рогами…

И всё пошло своим чередом: сначала весна, затем лето, затем осень. Кружевной сентябрь, прозрачный октябрь, тёмный ноябрь…

А потом выпал первый снег. Ночью. Видимо, между одиннадцатью и двенадцатью часами, потому что следов от мусоровоза на нем не осталось, а оттиски лошадиных копыт были отчетливо видны. (В одиннадцать ночи у него под окном с грохотом вытряхивают мусорные баки, а около полуночи он привык слышать цоканье копыт по переулку: это девушки, катающие туристов, уезжают после работы. Ночные всадницы. Иногда они заезжают во двор. Наверное, пописать.)

Снег лежал утром, еще свежий, почти нетронутый, потому что была суббота, а в выходные дни в их переулке всегда пустынно, особенно по утрам. Все еще спали. Воздух казался посветлевшим от снега.

В окне напротив показалась фигура женщины, той самой, что иногда сидела с бокалом. Она стояла у окна, отодвинув в сторону тюлевую занавеску.

Женщина была обнаженной. То есть на таком расстоянии, через улицу и сквер, он не мог этого видеть детально, но чувствовал: в такое утро не могло быть иначе. Молочно-белая кожа женщины светилась, как снег, как белый, чуть туманный воздух, как облако.

В декабре одна знакомая пригласила Владу съездить в Хельсинки: там была выставка Модильяни, а на автобусные билеты как раз случилась распродажа. После выставки они зашли в сетевой бар «Хемингуэй» недалеко от «Атенеума». Там оказалось очень симпатично, тихо, местами забавно: на дверях туалетов, вместо традиционного «эм-жэ» висели портреты молодого Хемингуэя и Мерлин Монро. Владе сразу вспомнилось, что Никита почему-то очень хотел зайти в такой же бар в Лаппеенранте, но им это не удалось: он был прочно закрыт на рождественские каникулы. А хельсинкский почему-то ни разу не попался им на глаза. И вот, сидя там и согреваясь чаем с бренди, Влада поймала себя на мысли о том, как она приедет домой и расскажет Никите, что побывала в «Хемингуэе». А потом спохватилась.

Возможно, чтобы не пропасть в жалости к себе самой, Владе стоило начать писать что-нибудь такое… не о себе, а о других… Найти сюжет. Хотя, что это значит? В жизни разве бывает сюжет? С завязкой, кульминацией, развязкой? Почти никогда. В жизни бывают события. Да и то не всегда.

Сестра ее деда, бабушка Вера, на старости лет написала мемуары. Дядя перепечатал их на пишущей машинке, переплел в мастерской, и разослал всем родственникам по экземпляру. Владе тогда было лет двадцать. Она взялась было читать эти записки, но постепенно ей стало не то чтобы скучно, но как-то… обидно, что ли, как будто ее ожидания все время обманываются. Вот пишет бабушка Вера о своей еще дореволюционной молодости: юг, дача в Хосте, цветущие магнолии или что там еще цветет, неожиданное знакомство с красивым молодым человеком на набережной… Ну и ждёшь ты: а что дальше? Как будут развиваться их отношения? А никак. Ну, просто, поговорили и разошлись. Масса ружей на стенах, и ни одно не стреляет. Рассказывает она что-то про своих знакомых, занимательная история, вроде, но чем кончилось – неизвестно. Потому что она и сама не знает: потеряла навсегда с этими знакомыми связь. Вот эти мемуары – это и есть жизнь как она есть, поняла Влада намного позже. Сплошные незавершенные истории. А литература – это выдумка. Там, как в ваянии: у неотесанного камня убирается все лишнее – и получается Венера. И Влада впервые засомневалась в своей способности что-то внутри этой глыбы разглядеть, предвидеть. Скала и скала. И в плесени на стене – ничего таинственного.