Мы привыкли к тому, что Распятие – главный символ христианства, и нам трудно осознать, что в таком качестве этот образ утвердился в христианском искусстве далеко не сразу. На ранних этапах он практически не встречался, древнейший известный пример – панно на резных дверях базилики Санта-Сабина в Риме, помещенное где-то в углу и почти незаметное для зрителя. Объясняется все просто: в период становления Церковь остро нуждалась в притоке вновь обращенных, а с этой точки зрения Распятие – сюжет не слишком привлекательный. Вот почему в раннехристианском искусстве упор делается на чудесах, исцелениях и разных обнадеживающих догматах вероучения, таких как Воскресение и Вознесение. Распятие на дверях Санта-Сабины не только малозаметно, но и маловыразительно. Немногие сохранившиеся образы Распятия времен раннего христианства даже не пытаются воздействовать на эмоции зрителя. Только в X веке, этой пренебрежительно отринутой нами главе европейской истории, Распятие превратилось в экспрессивный, взывающий к состраданию символ веры. Начиная с большого креста, изготовленного по указанию кёльнского архиепископа Геро, фигура распятого Спасителя обрела всем знакомые иконографические черты: широко раскинутые руки, поникшая голова, характерный изгиб тела.

В X веке люди не только прониклись сочувствием к физическим крестным мукам Христа – они уже были способны претворить сочувствие в ритуал. В оттоновской книжной миниатюре и резной кости впервые в западно-христианском искусстве раскрывается символическое значение литургии. В Евангелии аббатисы Уты мы наблюдаем поистине ориентальную роскошь декора, которая, по мнению иллюминатора и заказчика, пристала церковному ритуалу. Примечательна также теологическая содержательность изобилующих деталями миниатюр «кодекса Уты». Такой подход к оформлению возможен только в условиях уверенной в своей силе, победоносной Церкви. На резной пластине того же времени, служившей крышкой книжного оклада, мы видим торжественные, колонноподобные фигуры клириков, распевающих псалмы и служащих мессу, – так и хочется назвать их столпами великого нового порядка.

Все эти дышащие уверенностью произведения доказывают, что к концу X века в Европе утвердилась новая власть, более могущественная, нежели власть любого короля или императора: Церковь. Если бы обычного человека той эпохи спросили, из какой он страны, он не понял бы вопроса; а вот на вопрос, из какой он епархии, ответил бы не раздумывая. Церковь играла не только организующую, но и гуманизирующую роль. Глядя на работы художников эпохи Оттоновского возрождения – резную кость или великолепные бронзовые двери, отлитые в начале XI века по заказу епископа Бернварда Хильдесхаймского, – я вспоминаю знаменитые строки Вергилия, великого связного между мирами Античности и Средневековья. Согласно его «Энеиде», буря прибила корабли Энея к незнакомому берегу, и чудом спасшийся герой подозревает, что попал в варварскую страну. Оглядевшись вокруг, он видит искусные рельефы, повествующие о недавних трагических событиях, и в изумлении произносит: «Слезы – в природе вещей, повсюду трогает души смертных удел»[18].

Человек уже не обезличенный imago hominis («образ человека»), а именно человек со всеми присущими человеку душевными порывами и страхами, но главное – с представлениями о морали и с верой в авторитет Высшей власти. К 1000 году, тому самому году, когда многие робкие души со страхом ждали конца света, затянувшееся господство непоседливых варваров отошло в прошлое и Западная Европа приготовилась вступить в свою первую великую эпоху цивилизации.

В истории человечества случались периоды, когда по тем или иным причинам наша планета разогревалась – становилась более радиоактивной… Я не собираюсь выдвигать здесь научную гипотезу, но факт есть факт: за время своего существования человек раза три-четыре совершал эволюционный скачок, немыслимый в отсутствие исключительно благоприятных внешних условий. Один такой скачок произошел около 3000 года до н. э., когда внезапно возникла цивилизация – не только в Египте и Месопотамии (Двуречье), но и в долине реки Инд. Второй пришелся на конец VI века до н. э., когда не только свершилось чудо Ионии и Греции (небывалый расцвет философии, науки, искусства, поэзии, который и в последующие две тысячи лет оставался недосягаемой вершиной), но и чудо духовного просвещения в Индии, которое по сей день не знает себе равных. Третий датируется примерно 1110 годом. Тогда перемены затронули, кажется, весь мир, но самые глубокие и разительные произошли в Западной Европе – где были всего нужнее. (На ум невольно приходит сравнение с российской «оттепелью».) Какую бы сторону жизни мы ни взяли – людские деяния, философию, общественное устройство, развитие технологий, – мы видим невероятный всплеск энергии, интенсификацию бытия. Римские папы, императоры, короли, епископы, святые, ученые, мыслители той эпохи были сродни исполинам, а исторические эпизоды – вспомним Каносское унижение Генриха IV, призыв папы Урбана к Первому крестовому походу, историю Абеляра и Элоизы, мученическую смерть святого Томаса Бекета – обретали эпическое величие, превращаясь во вневременные символы, которые и сегодня волнуют наши сердца.

Да, мы и сегодня можем наблюдать свидетельства тогдашних героических усилий, энергии, уверенности, силы воли и силы мысли. Несмотря на всю нашу механизацию и всеохватность современного материализма, Даремский собор и сегодня остается впечатляющим сооружением, а восточная часть Кентерберийского собора по-прежнему изумляет величием и сложностью архитектурного решения. А ведь эти упорядоченные каменные горы выросли из кучки деревянных построек! Такая мысль посещает каждого, кто наделен хоть каким-то историческим воображением. Но далеко не каждый осознает, насколько стремительно все произошло – в пределах одной человеческой жизни. Еще более невероятной перемене подверглась скульптура. Одна из немногих дошедших до нас церквей, построенных ранее 1000 года (с которым тогда были связаны апокалипсические страхи), находится в Турню (Франция)[19]. Архитектура ее проста, но внушительна, скульптура же откровенно примитивна и лишена даже варварской живой экспрессии. Пройдет еще полвека, прежде чем в скульптуре появится стилистическая и ритмическая определенность, знаменующая наступление великой эпохи в искусстве. И тогда все мастерство, изобретательность, чувство драмы, прежде находившие выражение в небольших, легко перевозимых с места на место изделиях ювелиров и резчиков по кости, вдруг явят себя в новом, монументальном масштабе.

Перемены такого рода подразумевают новые социальные и интеллектуальные условия. Подразумевают достаток, стабильность, технические навыки, но прежде всего – уверенность в своей способности реализовать долгосрочный проект. Откуда все это внезапно возникло в Европе? Ответов множество, но есть один, самый главный: торжество Церкви. Можно сказать, что западная цивилизация, по сути, создана Церковью. Говоря так, я не имею в виду Церковь как вместилище христианской истины и христианского духовного опыта – я имею в виду восприятие Церкви в XII веке: Церковь как власть – Экклесия, восседающая на троне подобно императрице.

Церковь обладала могуществом по ряду причин, носящих форму отрицания: она не страдала многими недостатками феодализма, не подчинялась законам о разделе наследства. Следовательно, она могла сохранять и приумножать свое имущество. Но были и другие причины, выступающие в утвердительной форме. Для образованных людей принять священный сан считалось нормальным и естественным, поскольку это открывало путь наверх, и тот, кто был никем, мог стать влиятельнейшим человеком. Несмотря на то что многие епископы и аббаты происходили из королевских и княжеских родов, Церковь строилась на демократических основах, а значит, большую роль в карьере играли личные качества – административные или дипломатические способности, да и просто ум. Кроме того, Церковь всегда была интернациональна. Эта по преимуществу монашеская организация подчинялась уставу святого Бенедикта, а вовсе не правилам, регламентировавшим жизнь мирян на той или иной территории. Выдающиеся деятели Церкви XI–XII веков были уроженцами самых разных уголков Европы. Архиепископ Кентерберийский Ансельм начал свой путь в родной Аосте, откуда перебрался в Нормандию, а после в Англию; такой же путь, только из Павии, проделал и его предшественник, тоже ломбардец, – Ланфранк. В этот список можно включить почти всех видных иерархов раннего Средневековья. Сегодня вы не встретите ничего подобного ни в Церкви, ни в политике: нельзя представить, чтобы кентерберийский престол занял итальянец, которого сменил бы… другой итальянец! Сегодня такое возможно – и нередко наблюдается – в сфере науки. Отсюда следует простой вывод: там, где развитие теории и практики имеет для нас первостепенное значение, принцип интернационализма никем не оспаривается.