А умела ли любить я сама? Да. Я была до смерти влюблена в Данилу. В прямом смысле до смерти, до болезни, до отчаяния. Что в этом было настоящего и что наработано по системе Станиславского? Знаю только, что разрушительная сила моей влюбленности не позволила мне тогда быть счастливой. Я слишком высоко подняла Данилу над собой. Создала такой идеальный образ, какой мог измыслить только графоман Виктор Аполлонович.

Даниле суждено было стать не только моей первой, но и последней любовью.

Он явился ко мне двенадцать лет назад. Помню, тогда мы с Гусаровым выясняли авторство романа «Львиная доля» и были очень заняты. Я не кинулась к Даниле в объятия, я сказала «нет», в глубине души надеясь, что он не поверит этому «нет».

Но лучше бы он поверил! Потому что ведь и впрямь нельзя войти дважды в одну и ту же реку, да еще с тем же самым человеком.

Я увидела совсем не того Данилу, которого знала в юности, или казалось, что знала. В моей юности он был для меня принцем. Когда Данила появился во второй раз, он принцем уже не был. В нем появились какие-то мещанские предрассудки, выражавшиеся прежде всего в страхе перед жизнью, особенно перед правдой. Он лакировал свою действительность и хотел, чтобы я лакировала свою. Его пугало мое возмущение жизнью и существующим порядком. Ему хотелось видеть меня процветающей писательницей, у которой только и дел, что ходить по приемам да ездить за границу (в его представлении, это была обычная писательская жизнь). Себя он подавал как процветающего ученого, обязанного быть «типичным интеллигентом». На самом деле за мной стояли жалкие, искореженные цензурой книжки, а за ним – всего лишь диссертация, которую в те времена защищали все кому не лень. Данила не мог быть ученым хотя бы потому, что не любил правду, боялся ее, был робок.

Он явно никогда не изменял жене и ко мне пришел с намерением жениться. Он считал, что сын поставлен на ноги и он имеет полное право. Только вот я так не считала. Дело даже не в том, что я пожалела жену Данилы, нет, она была мне чужой и несимпатичной. Я угадала ее по Даниле, и, как оказалось, правильно. Больше я пожалела самого Данилу, потому что рядом со мной он мог в конце концов лишиться своей благочинной маски и оказаться перед жизнью с голым лицом. А лицо-то было слабое и несостоятельное. Он не мог быть счастливым со мной.

Но я любила его такого, вот уж тут действительно любила, а потому сделала так, чтобы он ушел.

Пережить это оказалось трудно, и я очнулась в больнице, где врачи и санитары ходят со своим ключом в кармане, а больным непозволительно иметь даже маникюрных ножниц. Там меня отыскал литовский режиссер Альгис Жемайтис, взял за шкирку, посадил за работу и, таким образом, сильно потратившись на меня духовно, меня же за это и полюбил.

Мы поженились, когда Литва отделялась от России. Тогда все вопили, что братство народов было придумано коммунистами. Оно действительно было придумано коммунистами, но мы с Альгисом оказались теми людьми, которые в это поверили. Да и при чем тут братство народов, когда существует братство по крови? Не пылкая любовь связывала нас, а нечто гораздо большее. А может быть, постепенно просыпалась и пылкая любовь? Под конец мы уже не могли друг без друга, мы все делали вместе и скучали, когда кто-то из нас отлучался в булочную.

Это благодаря Альгису теперь в моем лице находят «следы былой красоты». И вот Альгиса больше нет, а я совсем недавно чуть не подохла с голоду.

И надо жить.

Яну интересовала любовь, о чем она постоянно меня пытала. Она, скорее всего, понимала секс и понимала выгоду, но той любви, которую она вычитала в моих книгах, не знала. Она заставляла меня рассказывать, как это приходит и как уходит.

Что это за любовная горячка, что за болезнь поражает людей?

Порой Яна устраивала мне прямо-таки допросы, и я думала даже, что она просто издевается. Но она не издевалась.

– Хорошее время у вас было! Можно было позволить себе роскошь любить!

– Яна! Да ведь любовь действительно роскошь! И сейчас мне ближе современная молодая женщина, которая понимает, что это роскошь!

А роскошь – это не для всех. В моем же поколении любая отмороженная халда претендовала на эту роскошь, стараясь сама на это не затратиться.

Мы называли любовью свои амбиции, секс, выгоду – все что угодно, только не любовь. А вы хотя бы не кричите о любви. На мой взгляд, вы смотритесь приличнее.

– А, бросьте, поколение проституток.

– Ну а мы были поколением дармовых проституток. Расслаблялись, когда нас насиловали, и делали вид, что так и надо.

– Но почему?

– Потому что институт брака, как и прочие институты в нашей стране, развалился. Все легко сходились и легко разводились. Религии нет – совесть молчит. Собственности нет – чувство выгоды молчит. Зачем сохранять брак, если можно уйти к даме, проживающей в соседней комнате в той же коммуналке? А уж разведенная женщина... один черт знает, на что она способна. Женщина должна жить в браке.

– Вот уж не думала, что вы так считаете.

– А ты разве иначе считаешь?

– Ну у меня другие причины. А вот почему вы?

– Да потому, что чем больше у женщины свободы, тем ее меньше. Если у разумной женщины есть семья – там она полная хозяйка, а вот если она предпочитает так называемую свободу – она игрушка в руках дурных собственных страстей и мужиков. Ты не согласна?

– Разве вы не видите, что согласна?

Я это видела. Уж Янины-то старания на семейной ниве трудно было не заметить, и, судя по ее расспросам о любви, не страстной любовью объяснялись эти старания.

И еще я заметила за ней одну странную для ее поколения, но очень понятную мне вещь. Дело в том, что мы часто смотрели с ней телевизор, и она Просто выходила из себя (как и я) от постоянных постельных изысков современного кинематографа.

Нет, она ничего не говорила, но как-то так опускала глаза, так в досаде кривила губу, что мне было ясно – ей до смерти противно смотреть это. И уж, разумеется, ночных эротических шоу никто в этом доме вообще не смотрел.

– Вот вы говорите, я красивая… – сказала мне как-то Яна. – Разве вы не видите, сколько их теперь, красивых? Да еще готовых на что угодно – показывать голый зад, трахаться перед камерой.

Стыдно быть красивой, если красота дается для этого. Вы присмотритесь – они ж не люди, они биороботы, сосиски в целлофане. Будь я мужиком, я бы ни на одну из таких не посмотрела.

И почему, сопоставив вместе Янины допросы о любви и отвращение к продажному сексу, я не сделала тогда выводов? Ведь это, было как дважды два, я даже допустила такую мысль, но тут же в негодовании отбросила.

Кирюшина учительница смотрела на меня испуганными глазами и мялась:

– Я даже не знаю, как начать…

– Что? Что такое? Да говорите же, я приму меры.

– Э-э-э... дело в том, что он стал очень хорошо учиться. Он не только безупречно делает уроки, при вас это неудивительно. Он прекрасно пишет контрольные, но…

– Но… Что?

– Э-э-э... донимаете, он дает списывать.

– Это естественно. Я тоже давала списывать.

– Но ведь не за деньги!

– А он – за деньги? За деньги?!

– Да. – Учительница потупилась и смущенно продолжала:

– Я не имею права напрягать вас и заставлять рассказывать об этом его родителям. Возьму этот труд на себя, хотя… Тут ко мне пришел папаша одной двоечницы и грозил мне пушкой…

Я заверила ее, что меня не расстреляют. Мы шли домой. Кирюша что-то бойко рассказывал, хотя видел, что я беседовала с учительницей, и мог догадаться, что она мне говорила.

– Кирюша, ты берешь деньги за то, что даешь списывать?

– Ну да, – легко согласился он. – Если они не хотят учиться, то пусть платят. Пятерка за домашнее задание, десятка за контрольную. Ну а тут я решил сразу два варианта и за второй, который был не мой, взял пятнаху…

– И... зачем тебе деньги?

– Я их подарил.

– Но кому?

– Да тем, которые живут на помойке. Я же один раз дал папины, а вы разорались, что я их не заработал. Вот я их и заработал. А эти неучи-козлы не обеднеют!