-- А любовь -- полная хуйня! -- неожиданно отрезает Еж.
Погремушка набирает воздуха в легкие, чтобы спорить, но вдруг увесисто отрезает Рубанок:
-- Для того, у кого с хеум проблемы, -- так оно и есть!
Толик давится бутербродом, Погремушка взмахивает крыльями, опрокидывает бутылку и ловит ее на лету, я смеюсь до слез, а девушка Рубанка просто сияет от счастья. А он сам, видя, как багровеет Еж, добавляет:
-- Здесь ведь таких нет, мужики, ведь так? Мы все ого-го! Выпьем за нас! Наливай, Толян! Все хорошо, Ежище, мы тебя уважаем! Тебе не везло с бабами, но ты -- хороший мужик!
Все кивают и снова пьют. Потом Погремушка начинает читать стихи, которые, по его словам, не совсем понятны, так как они -- словесные формулы, объясняющее суть мира.
Еж снова с ним спорит и говорит, что стихи никак не могут выразить сути, потому что в них есть только слова, другое дело -- песни, синтез музыки и стихов. У него, Ежа, вообще есть уникальный проект -- песни, программирующие реальность. Так что Погремушка со своими стихами-формулами просто позапрошлый век! Погремушка кипятится, спор накаляется, и Рубанок, чтобы успокоить компанию, предлагает еще выпить. Машинально выливаю в себя водку, беру с тарелки последний бутерброд с сыром, снимаю прилипший к маслу волос Погремушки. Ем.
-- Ребята, а я ведь когда-то тоже таким был, -- слышится рядом голос Рубанка. -- Я на филфаке учился! Да, даже кое-что помню: окс-ю-юморон! Сочетание несочетаемого!
Я слышу, как смеются девушка Рубанка, Толик, Погремушка и даже Еж. Смотрю на оставшийся в руке кусок бутерброда и чувствую, что внутри что-то медленно, но верно поднимается вверх.
Я встаю и хочу идти как можно быстрее, но ноги не слушаются, я несколько раз спотыкаюсь, меня кто-то поддерживает (Толик? Еж?), и я таки добираюсь до туалета. Черт, немного мимо. И свитер испачкала. Я встаю и прислоняюсь к раковине. Открываю кран, умываюсь, начинаю замывать пятно. Тру-тру-тру... Чувствую на себе чей-то взгляд или что-то похожее на взгляд -- какой-то интерес, что ли. Поднимаю взгляд: из зеркала пустыми глазами смотрит лицо с прилипшими ко лбу прядями мокрых волос. Я смотрю на это лицо как на лицо покупателя в ларьке -- совершенно чужое. Сейчас оно постучит...
-- Все нормально?
В дверях стоит Толик.
-- Я д-домой!
-- Мы тебе на кухне постелим!
-- Н-нет. -- Я мотаю головой. -- Д-домой!
-- Люд, ты не стесняйся, все свои! -- кричит из комнаты Рубанок.
-- Н-нет! Я с-сама пойду...
-- Да я отведу тебя, подожди! Где твое пальто?
-- Д-до свидания, ребята. Рада б-была всех вас видеть. Приятно п-познакомиться, -- говорю я девушке Рубанка, хотя не помню, как ее зовут.
И падая на кровать -- дома, дома, -- я говорю Вере:
-- Скажи мне завтра, что я дрянь... п-пожалуйста...
-- Вот дрянь, а!
-- Ы-ы-ы!
-- Ты будешь вставать или нет? Твой будильник полдома поднял! -- Вера колошматит меня что есть силы.
Я еле разлепила глаза. Голова жутко болела. Поднявшись с кровати, я побрела в ванную, умываться.
О нет, сегодня еще хуже...
Я пью кофе, стараясь не думать о том, что произошло. Очередной пьяный вечер. Ну, бывает. Пора на работу.
Выхожу из дому, еще не рассвело, бреду, путаюсь ногами в полах пальто. Ночью подморозило. Под ногами потрескивает лед.
Я понимаю, что когда-нибудь стекло так же треснет, и мое место в этом мире навсегда займет существо с пустыми глазами. Стекло стало совсем тонким. И быть может, это последняя мысль в моей голове, потому что перед смертью в самый последний момент все-таки осознаешь, что умираешь.
-- Не сегодня, -- шепчу я, -- пожалуйста, не сегодня.
И я стараюсь идти быстрее, и страшно радуюсь, отперев ларек и включив радио. И я танцую, танцую, хотя сегодня точно уверена, что тот сгорбленный мужик смотрит на меня. Плевать.
Я ухожу от этой черты, я ухожу и больше никогда к ней не подойду.
Я не хочу за темное зеркало в старой ванной комнате, где пахнет мочой и водятся пауки.
Перед Новым годом Толик куда-то пропал. Долго не звонил и не писал, я даже начала беспокоиться. Старый Хер поехал на рынок и привез целую гору нового товара. Обычно, когда я начинаю разбирать привезенное им барахло, мое лицо приобретает выражение тихого отчаяния. Как мне это продавать? Как? Китайские игрушки в виде непонятных животных, убогие статуэтки, заколки, которые разваливаются в руках, и резинки, которые, стоит их растянуть, больше не возвращаются в исходное положение.
-- Люда, там, в сумке, бугиди вазьми!
-- Что?
-- А ты не знаешь? Бугиди-- на волосы вертеть!
Достаю со дна упаковку бигудей. Пишу в накладной: "будиги" и ставлю рядом цену.
На дне сумки с товаром лежит апофеоз всего этого богатства -- пятьдесят (о боже!) идиотских пластиковых палочек со звездами на конце.
-- Эт валшебный палачка -- самый хадавой товар! -- говорит Старый Хер и достает это чудо техники из сумки. -- Нажимаэшь на кнопачку -- светится! Красата! -- Он тычет светящейся звездой мне прямо в лицо.
