Иногда Сашка погреться заходит. Чудило, дисками торгует на станции. Стоит зимой, диски его снежком припадают, а он с ноги на ногу переминается. Хорош! Как совсем промерзнет, диски в мешок -- и ко мне. Стучится.
-- Привет!
-- Заползай!
Ирка ему обычно говорит "Че, яйца отморозил?", но я предпочитаю без юмора про холод.
Сашка -- Иркин младший брат. Считается позором семьи, хотя я бы поспорила, кто из них позорнее -- Сашка или сама Ирка. Ну да, Сашке не везет с работой -- долго он нигде не задерживался. Хотя не пьет совсем, в отличие от сестренки. Ну да, он слегка тормозной. Тупит частенько. Думу думает и тупит, дело обычное, философское.
Когда он приходит, я сооружаю свою кипятильную установку -- толстого бесплатного "Графа Монте-Кристо" от "Комсомолки" на пол, на него банку с водой, в нее кипятильник. Старый Хер закупил где-то кипятильников с очень короткими шнурами, без книжки до розетки не дотянуться. Внизу, в коробке, -- просроченные сникерсы, жрем их помаленьку. Подзаряжать аккумуляторы надо -- вот и жуем.
-- Как дела, Сашок?
-- Да я вот у тебя присмотрел куклу вот эту -- отложи, я с зарплаты Маринке возьму. Хорошая ведь кукла?
-- А чем плохая? Ее включаешь -- она ножками дрыгает и песню поет. По-китайски.
-- Да пофиг. Главное, хорошенькая. Понравиться должна.
-- А Лена твоя как?
-- Все так же. Злится на меня. Говорит: "Кормлю тя, дармоеда". Грозится выгнать.
Я сочувственно вздыхаю. Сашка живет с одной бабой -- на десять лет старше его, пьянчужкой-разведенкой с маленькой дочкой. Эту дочку, Маринку, Сашка очень любит, да и саму Ленку тоже, хотя и не верится, что такую тетку -- сизую, как лежалый снег, -- вообще кто-то способен любить. Но видать есть те, кто выбирает лучшее, и те, кто спец по отбросам. Наверно, из-за Ленки Сашку-то и считают позором семьи.
В общем, живут они -- воюют, но не расходятся. Сашка старается, зарплату всю ей отдает. Только какая у него зарплата? Смех один.
-- А ты как?
-- Судоку разгадываю. Видишь, купила себе толстенный том -- считай "Война и мир" по объему, а все судоку... Гадать -- не перегадать...
-- А я судоку разгадывать не умею.
-- Фигня. Толстого читать сложнее.
-- А я и не читал.
-- Ну и зря. За куклой не забудь зайти.
Сашка -- хороший отец, пусть и не родной. Когда Маринка вырастет, ей будет чуть легче, чем мне.
Отец мой -- пропаданец, то объявится, то исчезнет. А мама...
С мамой мы уже три месяца не разговариваем. Когда я ей звоню, она задает мне один и тот же вопрос: "Почему ты бросила универ?"
Каин, где брат твой Авель?
Да убил я его, убил, в сотый раз говорю!
Где брат твой?
Ты глухой, Боже, или как?
Как вышло, что человек, прочитавший "Войну и мир", работает сейчас в ларьке продавцом?
Не спрашивайте, почему я бросила универ, прошу вас.
Я не хочу вообще помнить, что он когда-то был в моей жизни.
Универ и этот человек. И как я бежала за ним по лестнице -- широкой универской лестнице -- расталкивая локтями студентов и преподов, всех, кто попадался на пути:
-- Подожди! Куда ты? Стой!!! Сейчас же стой!!!
Эти стены не слышали столь отчаянного вопля. Да и не только стены. Думаю, и потолок прошибло.
Это мой голос. Мой голос был таким. Язык -- не враг, клевета. Голос, голос нас губит, проклятая отрыжка души!
Говорят: малое горе лечится большой бедой. Чужой бедой. Я смотрю на большую беду, но эффект нулевой. Она слишком велика для меня -- не втиснется.
В туалете общественном у нас бабка одна работает, Ивановна. С виду бабка как бабка, обычная, соответствует отчеству. Но вообще-то она у нас что-то вроде местной знаменитости. Сын у нее умер лет пять назад. Точнее, не умер, погиб. Мент он был, попал под бандитскую пулю. После этого она немного умом тронулась, начала книжки всякие читать. Шизотерика. Устроилась в наш туалет кассиром и сидит себе, читает карму-дхарму и прочая, не моего убогого ума дело.
А потом как-то увидела она сына продавщицы одной, из "Белорусских колбас", и показалось ей, что это ее, Ивановны, сын, только маленький. Она сразу к нему:
-- Коленька, Коленька! -- кричит.
Продавщица та ее отпихивает:
-- Какой он тебе Коленька, Сережа это!
Но Ивановне уже все стало ясно: это сын ее, Коля, только перерожденный. Она так той продавщице и сказала. Та, конечно, хотела было её послать куда подальше, да все-таки мать другую мать не может не пожалеть: как-то они пришли к согласию по этому вопросу. С тех пор Ивановна всем, кто по своим неотложным делам к ней забегает, все про сына своего что-то норовит рассказать. Даже рисунки его какие-то на стену налепила.
Вот так растет пацан и с детства слушает, что он уже когда-то жил здесь, был Колей, пал смертью храбрых.
