Холодный неон, разбитые стёкла,

разорваны джинсы и кровь на щеке,

вчера мне хотелось, чтобы суббота,

закончилась мирно, костром на реке.

Но только Судьба махнула рукою,

ударив грозой и молнией в борт,

машину порвало ближайшей стеною -

и яхте моей последний здесь порт.

Очнувшись один на белой кровати,

(в тепле и уюте, снаружи шторма),

я мотылька в оконном квадрате

заметил и сразу зажмурил глаза.

IV

И не было судьбы ужасней,

чем быть ненужным никому,

и мир в тонах от крови красный,

и ноль деяний по уму.

Ночное небо – как надежда,

что все потом уйдет во тьму.

И он идет, сорвав одежду,

и взгляд его в Ее плену.

И только точка надо всеми

велит ему шагать вперед,

Венера знает, он ей верит,

и глаз его, блестит, как лед.

Tore

Я стою у огромных железных ворот,

ухвативши рукою холодный засов,

а за ними живет довольный народ,

и доносится гул мужских голосов.

Я единственный вынес идею толпы,

я всего лишь один во весь рост распрямился,

и вонзил свой топор в ледяные столбы,

но последний из тех, кто сполна поплатился.

И пошли вслед за мною все люди вперед,

и большими шагами направление взяли,

мы разрушили вместе сковавший нас лед,

у верхушки мы руль и жизни забрали.

И ворота открыли толчком сотни рук,

расцветаюшиймир лицом своим встретив,

обрубили последний мешающий сук,

изменились и мир, и время, и ветер.

Но проблема одна осталась снаружи:

революции братья остались одни,

нас встретили только рычание стужи

да гиблые земли, что позади.

Я видел море

Я видел море, его глубину,

не чуя ветров и солнца,

там часто мысли идут на плоту,

бросая из золота кольца.

Я знаю холод, его чистоту,

под утренним небом зимою,

где город в вечном белом плену,

мерцает ночью стеною.

И только вчера, отдавши огню

все письма свои и бумаги,

решился я жить там, где хочу

вывесить новые флаги.

Холодное море бьётся о пристань,

деревья роняют первые листья,

скамейка без спинки терпит все капли,

и волны качают хлипкий кораблик.

Пустое пальто сидит на причале,

своим воротом чёрным ветра не чая.

А в грязном кармане лишь сигареты,

туман создающие летом по ветру.

И новый удар шторма о пристань

опять оголит ненужные мысли.

Пальто посидит, шарфик лелея,

с капель дождя убраться не смея,

и где-то потом в дожде иль тумане

он тихо уйдёт в море без края.

Моё одиночество здесь,

инеем белым на полках,

просится рядом присесть,

воет безумным волком.

Пар уходит наверх,

стекла давят оградой,

выдумать что-то бы "сверх",

даже награды не надо.

Моё одиночество здесь,

дарит безумные мысли.

Волка чёрного спесь

кроет дыханием выси.

Тихо закройте дверь,

станьте мягкостью пледа,

я, наверно, теперь

пуля внутри пистолета.

Schneider

Мне историй довольно,

я сыт, как цербер,

мне дайте команду "вольно"

и имя новое – Schneider.

Пустите меня, не ищите,

сожгите бумаги и даты,

продайте мой старый китель.

Кто должен дождётся расплаты.

И в водах холодного моря,

где чайки гибнут в пучине,

я брошусь в бездну из горя

навстречу скорой кончине.

Легенда о летающем народе

"Не выжить всякому, кто смел,

не рвать цепей хваленой силой,

лежать под градом ржавых стрел

тому, кто в гору тянет вилы".

Гласила надпись в камне скорби,

что двести лет не сбросил крошки,

что все стоит и держит корни,

подпертый тонкой крепкой ножкой.

А там, за ним, обнялись кроны,

фантом дорог пугает взгляды,

там тихой ночью слышат совы

шаги в траве худой дриады.

За синим лесом, тьмы щетины,

стоял, зевая, дивный город,

вокруг него болота тиной

хранили от впаденья в голод.

И жили там, не просто люди,

там Бог-орёл явил созданья,

и были все уклоном судеб,

забыв про смерть для созиданья.

Но мир не долго тайну теплил,

вздохнул, открыв пошире двери -

вгоняя все, что видят в пепел,

ворвались внутрь шальные звери.

То были люди с маской боли,

с огнем в руках и шпагой в ножнах,

пришли они по царской воле.

Приказ понять вполне не сложно.

И крылья тех, кто Смерть не видел,

срубили всем, чтоб небо чтили,

народ же стал стеною в тире,

бежал туда, где ад бессилен.

Захватчик грабил дивный город,

захватчик мазал краской стены.

А живший здесь давно заколот,

и Бог-орёл лишился веры.

Но крылья тех, кто лесом скрылся,

увидеть небо вряд ли смогут,

бессмертный бог водой умылся,

увел народ в бездонный омут.

"Не выжить всякому, кто смел,

не рвать цепей хваленой силой…"

Сгорел тот мир, но камень цел,

вростая в землю над могилой.

За белым хвостом кометы

За белым хвостом кометы,

не веря в любые приметы,

бросаюсь в бескрайний космос,

держа самолёта лопасть.

И деньги уже не спасают,

и вбиться сложно уж в стаю.

Меня не ждут самолёты,

но грезят пчелиные соты,

в которых стулья и лампа,

то в ад подъемная рампа.

Смотря тысячеликим взглядом,

крича своим десятком ртов,

являясь каждому их адом,

ища себе единый кров,

ты тот, кого считали Смертью,

терял, как дни, свое лицо,

стоял за каждою ты дверью,

держал её замка кольцо.

Коса твоя с особой славой,

и конь уж век совсем седой,

одна дорога стала главной,

а к Раю что – пошла травой.

А нас все вели,

держащихся за руки.

"Да как вы могли?!" -

кричали без паники.

"Законы вам писаны,

а вы, что безумные,

за капельку смысла здесь

считали нас урнами.

Считали, что взрыв

решит все проблемы нам.

Вот только больных

мы вяжем в их комнатах. "

А нас все вели,

держащихся за руки.

Вели по степи,

стреляя в пособников.

Нас держат столбы,

и ноги привязаны.

Сторонник любви -