Ты хотела смеха?

Смеются все над тобой –

Ты прекрасна, а рядишься в лохмотья!

Посмотрела душа в золотое зеркало-

И увидела себя – прекрасную

Сбросила лохмотья и освободилась.

Свободна теперь она !

Смотрела женщина смерти в глаза,

Не страшно ей было.

Страх ушёл, усталость пришла

Устало смотрела женщина…

Жизнь стояла у правого плеча -

Была она бледна и хрупка.

Смерть стояла у левого плеча -

Была она грустна и тверда

Стояли рядом с ней,

Как старые подруги,

Как бледные тени

Какой-то иной жизни.

Смотрела женщина смерти в глаза:

-Зачем пришла? Неужели мой срок?

Недоуменно смотрит смерть на неё:

– Ты сама приглашала меня…

-Зачем проклинала жизнь и любовь?

-Зачем продала душу за гроши?

-Зачем  закрыла дверь  счастью?

-Зачем  сказала те страшные слова?

Смотрела женщина жизни в глаза:

-Дай мне, жизнь, радости, любви  и счастья!

Отвечает ей жизнь: – Я ничего не могу тебе дать.

 Радость, любовь и счастье есть у тебя по праву.

-Где они, счастье, радость и  любовь?

-Счастье в любви, а радость от счастья.

Любовь – радостный ребёнка смех, и нежный взгляд любимого,

Солнца свет и луны блеск, тёплая капель и радуга в поле,

Полёт шмеля и песнь соловья, тишина в душе,

Музыка дождя и вкус молока,

Счастье – вдох и выдох, я здесь.

Вздохнула скрипка и струна гитары всхлипнула в такт,

Смычком касаясь струн души,

Стараясь не задеть за живое,

Пела колыбельную…

Где-то обыденно капала вода,

Кругами эхом расходилась по бриллиантовым граням,

И громко тикали часы неуловимой Вечности,

Не догадываясь, об освобождении бабочки

Из бетонного плена,

Из пут серых иллюзий,

Из страшной сказки-сна…

Пока ещё оглушённая, но освобождённая

Бабочка взлетела,

Сбрасывая осколки рамок и булавок,

Которыми приколота была веками

Золотая пыль наполнила пространство,

Унося бабочку в прекрасный мир фантазий

И неги…

Сидела птичка на веточке и пела песенку -

Весеннюю песенку любви.

Но грустен был её призыв.

Привязал её птицелов для приманки

Других птиц для продажи.

Это было его ремесло -

Ловить и продавать птичек,

Запирали их потом в клетки,

Кормили зёрнами и поили водой,

И заставляли петь весёлые песни в неволе…

Сидит птицелов в засаде,

Курит трубку и считает прибыль,

Сколько он заработает на глупых птичках,

Прилетевших на её песенку.

Поёт птичка свои песни-мечты,

Разноцветные переливы летят к солнцу,

Рассыпаются на ноты и падают в траву.

Просит она отпустить на свободу,

Хочет летать над облаками,

Восславлять рассветы и закаты.

Поёт птичка, мечтает милая,

Солнечный луч сквозь листву спешит на помощь…

I

.ОНА

Не глядя в глаза, она разговаривала со мной на автобусной остановке в центре города. Казалось, что её внимание привлекал только деревенский мужичонка с кирпичным загаром, в плоской кепке и с фирменным пакетом Dior в правой руке. Её светло-голубые глаза, всегда насмешливые и холодно-изучающие, излучали боль и невыносимое страдание.

– Ночью он снова позвонил, но я его послала подальше, – скороговоркой проговорила она, комкая автобусный талончик. Жёлто-серые грязные ногти, неровно обломанные, так явно дисгармо-нировали с её шикарной замшевой курткой абрикосового цвета, такого же модного цвета волосами и чёрными сапогами-ботфортами, тоже замшевыми. Эти ногти должны были принадлежать скорее этому мужчине рабочего профиля.

– Кто он? Ой, извини, совсем забыла, ну и что дальше?

Я, как всегда, отвлеклась на ассоциативные размышления, и забыла про её пассию – обычного местного ловеласа, её бритую первую школьную любовь. Когда-то они вдвоём так жадно целовались-кусались в незнакомых подъездах, знали все проходные дворы и тупиковые улочки своего городка-мирка, всю местную шпану – полукриминальную с благородным налётом: порезанными костяшками пальцев, выбитыми зубами, с особым говором, чётко знавшими границы своего района.

– Он, видите ли, не хотел меня обижать, он не думал, что я на это обижусь, и…Он ни о чём не думал, о чём он вообще может думать, этот идиот! Нет, это я идиотка, я поверила, что он не такой, что он изменился. Как он мог?

Он, конечно же, не думал о ней, о ею придуманной серьёзности их отношений: о квашеной капусте на следующую зиму, о новых ботиках псевдоитальянских, о зависти подружек, о новом паспорте, о соседях, о зреющем сне – мечте: маленьком мальчике или девочке – ещё не решила, о кольце. Кольцо, закольцованность, окольцованный. Нет, нет, только не это.

Она, наконец, разорвала несчастный билетик, не добросила клочки до урны, и они разлетелись от порыва ветра в разные стороны.

– У тебя ногти ужасные. Ты, наверное, куришь по пачке в день?

– По две.

– Мило, очень мило. Золотце, неужели ты думала, что он никогда тебя не обманет. Не принимай так близко к сердцу. Забудь. Не можешь забыть – помирись, прости его. Звонит, ведь каждый день. Он тебе изменил? Ой, прости. Не моё дело, конечно, но у тебя такой измученный вид, ты на себя не похожа. Пойдём в кафешку, там спокойно поговорим. У меня тоже проблемы есть.

– Знаю я твои проблемы.

Короткий вздох, скулы, пальцы с жёлтыми ногтями, злая слеза на реснице. Потом лениво, на выдохе, всё ещё не глядя мне в глаза:

– Ну ладно, хорошо. Хотя у меня плохие предчувствия.

В кафе не выветривался запах пива и сигарет, дешёвых кожаных курток и жареной картошки. В день открытия – нарядное, сегодня – грязноватое, как несвежая салфетка с каплей свеклы от фирменного салата «Чайка», кафе равнодушно выслушивало своими пластмассовыми белыми стенами немыслимые и пошлые истории посетителей. На цветной скатерти, рядом с пластиковой вазой из-под колы, одиноко стыли 2 чашечки кофе. Только пачка L&M жила насыщенной жизнью: шуршала, открывалась, закрывалась, дважды падала со стола, пыталась заползти в сумочку и наконец, была смята и выброшена. C’est la vie. Такова жизнь. Как говорят французы, естественно, на своём французском языке.