Профсоюзник между тем размахивал руками так, словно репетировал выступление перед толпой на митинге в защиту рабочих прав. И разглагольствовал:

– Сначала они нападают на наших куриц… (Женщина, поправив сбившуюся косынку, высоко подняла над головой свое окровавленное знамя – безголовую курицу.) А потом они развращают наших детей и жен! – Уже почти орал молодчик. – Они захватили и ограбили полстраны, понастроили себе замков, они тайно поддерживают экстремистов, а потом обвиняют нас в терроризме!

И тут Димичел вышел за ворота. И первое, что он сделал, – извинился перед пожилой скуластой женщиной за причиненный не по его, вы же понимаете, воле урон, предложил разумно компенсировать потерю. Потом он за руку поздоровался с каждым из рыбаков и попросил деятеля рабочего движения об отдельной встрече в их профсоюзном комитете.

Молодчик скривился.

– Может быть, мы пройдем к вам за ворота, вы же знаете, у нашего профсоюза в поселке нет даже жалкой конторки.

Но Дими был тверд и незваных гостей в дом не пригласил. Он только сказал профсоюзнику, что готов обсуждать вопрос приобретения за разумную цену комнаты-офиса для их комитета. Потом он взял из рук женщины задранную собакой курицу, в карман ее фартука сунул купюру, добавив, что суммы будет вполне достаточно. Вновь пожал рыбакам руки, пригласив их через пару деньков заглянуть в местный бар на рюмку крепкого. Но рыбаки покивали – в том смысле, что самогонку они не пьют, они всю жизнь курят кальяны. О, опять ваши несуразные кальяны! Дими тоже согласно кивнул: ну хорошо, тогда покурим кальяны, и в конце беседы, которую он считал исчерпанной, Димичел добавил, что пес – нарушитель конвенции – будет наказан.

Делегация обиженных удалилась. Деньги вновь сработали безотказно. Димичел удовлетворенно хмыкнул.

Однако слово свое он решил сдержать. Не ради людей, но ради сохранения благородства своей собаки. Среди маргиналов можно выстоять и не опуститься до их уровня самому, противопоставив уродливой среде дисциплину, культуру и волю.

Когда он вошел в вольер, куда управляющий предупредительно загнал виновницу инцидента, Адель посмотрела на Дими виноватыми глазами и, словно провинившаяся школьница, опустила голову.

Дими держал в руке жалкий комок окровавленных перьев. Потом он, брезгливо оттопырив нижнюю губу, сказал:

– Какая же ты сука, Адель! – и со всего размаху ударил овчарку обезглавленной курицей.

Волна непонятной ненависти, даже не к собаке, а к кому-то или к чему-то поднималась в нем. Может, к джинсовому ублюдку из профсоюзов. Не защитнику рабочих прав, а обыкновенному вымогателю и провокатору, который много о себе воображает, мнит себя новым вождем и выстраивает намеки про развращение жен и детей.

Дими твердо знал, что так надо было сделать – наказать провинившуюся собаку. Справедливости наказания, еще в детстве, учил его отец – опытный, в свободное от метеозанятий время, рыбак и охотник.

Димичел проводил урок возмездия за прегрешения домашнего зверя перед человеком. И приговаривал: «Какая же ты, Адель, сука!»

Овчарка прятала голову в лапах и жалостливо скулила. Но Дими продолжал бить собаку по голове и в конце концов не в силах больше сдерживать гнева, душившего его, стал тыкать курицей в морду Адели.

Адель подняла голову и глухо зарычала на хозяина.

– Ах ты, гадина какая, – сказал Дими, – еще и рычишь, а ведь ничем от них не отличаешься, так и норовите нагадить на паркет и урвать бесплатный кусок, тебя надо выгнать на помойку!

Так он сказал и нанес последний удар овчарке по голове – самый сильный, размахнувшись настолько, насколько позволяла рука.

В следующую секунду Адель стремительно кинулась на хозяина. Инстинктивно защищаясь, Димичел выбросил свободную руку вперед.

Из ранок, двух аккуратных дырочек на его правой ладони, оставленных клыками у большого пальца, брызнула кровь.

Наверное, там много кровеносных сосудов, подумал Дими, иначе чего бы кровь брызгала таким фонтаном?

Он зажал рану носовым платком, вернулся в кабинет на втором этаже и налил в стакан виски.

Адель, некрасиво сгорбившись, осталась стоять в углу вольера.

Она опустила морду.

Тайму было сто лет. А может, ему было двести.

Рыбы живут дольше людей. Если люди не поймают их в сети и не разрежут брюхо, добывая придуманное для себя лакомство – икру. Придуманное, потому что икра, в своем первозданном, природой определенном, смысле, не предназначается для питания. Она предназначается для продления рода. Из икринок вылупляются мальки, они скатываются в океан и возвращаются назад серебристыми рыбами. Было бы странно, если бы люди пожирали семя друг друга, предварительно посолив его до нужной кондиции и закатав в консервные банки.

Рыбы из рода Тайма могли прожить и тысячу лет. И Тайм знал, что впереди у него – вечность. И он никого и ничего не боялся.

Тело Тайма было упругим и сильным. Коричневое со спины, оно заканчивалось красно-оранжевым хвостом. Бока Тайма украшали серебристо-черные пятна, по линиям напоминающие кресты. И когда он проплывал по солнечным плесам, кресты бликовали в почти хрустальной воде горной реки. Тайм был самой красивой рыбой на речном пределе.

Правда, его левую жаберную крышку портил глубокий шрам. Много лет назад сюда пришел человек. Тройным крючком и стальной блесной, замаскированной под рыбку, он зацепил Тайма на глубине и поволок к берегу. Боль была невыносимой. И Тайм запомнил ее.

В тот раз леска оборвалась, а блесна просто выболела вместе с хрящами и однажды отвалилась, упав на дно. На жаберной крышке Тайма образовался глубокий рубец. Постепенно он зарос, но Тайм теперь был меченым.

Из глубокой зимовальной ямы Тайм, медленно работая сильным хвостом, выплывал на главный поток реки. В скалистом каньоне река делала крутой изгиб. Другое течение, огибающее материковый берег, вырывалось из-под скалы. В месте слияния двух рукавов закипала пена. Здесь, в галстуке двух проток, образующихся во время весеннего паводка, играла, выпрыгивая из воды, речная молодь.

Потом река словно спотыкалась о невидимый каменный порог, и стремительный бег ее перерастал в плавное течение. С двух сторон реку зажимали каменные откосы. Длинный плес, глубокая яма с водоворотами у скального прижима и долгая коса – любимое место весенней охоты Тайма. Люди называли это таежное урочище Большим каньоном. Они прилетали сюда на вертолетах, потому что коса была удобной площадкой, ставили палатки и доставали из туб-чехлов спиннинги.

Наступило время, когда река наконец-то очистилась ото льда. Огромные деревья, снесенные ледоходом, разметало по косам. Там, где бешеный паводок подмыл берега, образовались заломы и заводи. Особенно хороши были ямы у скальных отвесов – чистые и глубокие, они словно гигантские насосы реки втягивали в себя с пенного галстука мелкого сига и хариуса. Можно было встать на границе течения и каменного обрыва и охотиться.

Только такая сильная рыба, как Тайм, могла позволить себе часами стоять на каменном пределе, борясь с течением. Тайм широко открывал пасть, и мелочь, выброшенная потоком в яму, сама становилась его добычей. Казалось, что Тайм процеживает реку через себя. Да так оно и было. Потому что на реке Кантор не было рыбы сильнее Тайма. Никто не мог нарушить границ его владений.

Люди придумали им название. Hucho taimen – вот как они их называли. Из семейства лососевых. Научная классификация тайменей была такой: «Царство – животные; тип – хордовые; класс – лучеперые рыбы; отряд – лососеобразные; семейство – лососевые; род – таймени».

Хордовым рыбам люди определили подцарство, оно называлось подцарством эуметазоев, и, в свою очередь, в нем выделялись подтипы. Подтип головохордовых иначе назывался цефалохордовым, а подтип оболочников делился на асцидии, огнетелки, или пиросомы, сальпы, бочоночники и аппендикулярии.

Особенно вкусным людям казалось определение «аппендикулярии». Впрочем, огнетелки тоже было ничего. Жаль только, что сами слова-термины нельзя было съесть, зато рыбу люди охотно ловили, и занятие рыболовством стало одним из древнейших промыслов человека на Земле. Многие, окружавшие Христа, были рыбаками.