Первая мама привыкла к ней и часто просила сыграть что-нибудь осеннее или зимнее, и тут же спохватывалась:

– Нет, лучше не унывать, – говорила она, – ты меня ругай за эти упаднические настроения. Сыграй мне что-нибудь весеннее, Никуш, чтобы ручейки меж льдинок и подснежников, и небо неохватное, синее…

С первой мамой, которую она называла просто мама, Ника прожила «всю жизнь», целых пятьдесят пять лет, и всегда приходила в мамин день рождения в ее квартиру как домой.

Со второй мамой – «Зови меня Инна, я еще не так стара» – Ника прожила ровно год, и мама Инна ее сдала обратно в техцентр.

– Вадим не хочет детей, Никуш, ты меня пойми, я так уже привязалась к тебе…

Девчонка шла, присогнувшись, механически, отмеривая шаг за шагом, пропуская остановки и метро. Мышь что-то бубнила из рюкзака, Кубок требовал ей законных выходных, Пьеро молчал.

– Говорят, я очень нужна, люди потеряли сына, – деловито отвечала Ника. Она ухватилась за лямки рюкзака, смотрела под ноги, дождь уже вовсю барабанил по капюшону длинной куртки-анорака рыжего цвета. – Но сегодня у меня выходной. Мы поедем в путешествие.

Она свернула к реке, пошла по пустынной набережной. Возле убранных зонтиков летнего кафе топтались мокрые голуби. Там она раскрошила булку: половину – уткам, половину – голубям. Старая привычка, от первой мамы. Ника повернулась к скамейке, ладонью проведя по мокрому лицу. Конечно. Он опять там. Шульгин. Длинный, худой, самоуверенный, упертый и надежный. «Железный Дровосек» – звали его в студии кукол после одной из ролей. Одногруппник из третьей жизни, как называла его Ника. Это было третье образование и третья мама, и она не могла отказать и пошла в третий раз учиться, тем более что сама потом пропадала с утра до ночи в студии, ей было интересно. Первым образованием было музыкальное по классу фортепиано, вторым – бухучет и аудит, третьим – неожиданно выучилась на мастера-кукольника.

– Привет, Шульгин, почему не в театре? Ну зачем ты, а если бы я не пришла? Холодно ведь.

Парень встал и подошел, улыбаясь, забираясь глубже в карманы куртки. С капюшона капало, как с крыши. Промок, замерз, но улыбается.

– Ты ведь всегда в этот день сюда приходишь. Ну и что, что холодно? – сказал он.

– Это мне «ну и что», а тебе – нет.

– Да ладно. Голуби все накормлены. Пошли?

– Пошли.

– Куда ты теперь?

– Отсюда недалеко. На станцию.

Он повернул в сторону станции, пошел, она догнала. «С Шульгиным вечно так, вроде бы и с тобой, но потом оказывается, что ты с ним», – думала Ника, косясь на парня, тот отвернулся от порыва ветра, шел спиной вперед.

– О чем ты думаешь? – спросил Шульгин, тоже покосившись и рывком напялив на нее ее же башлык. Башлык сдувало ветром, она перестала его поправлять, вся вымокла.

– Что люди все разные.

– И вы все разные.

– Мы одинаковые.

– Что там у нас, на станции метро? – спросил Шульгин, разворачиваясь.

– Там электричка.

– Понятно, что тут непонятного.

На станции никого не было. Утро. Поезд подошел, Ника шагнула в вагон. Было ощущение, что девчонке все равно в какой.

По окнам тек дождь.

– Расскажи, что вчера делал? – сказала Ника, усаживаясь в угол к окну.

«Мокрая курица. Эта челка, беда, зачем она ее выстригла, о чем думает искин, когда выстригает челку? Но хорошенькая, как кукла. Тот, кто ее придумал, – думал, зачем ее делает красивой? Мамина дочка, которой положено быть только шестнадцатилетней дочкой, надо ли ей быть красивой? – думал Шульгин, разглядывая девчонку, отвернувшуюся к окну. Под кроссовками натекло. – Чувствует ли она, что ноги промокли?»

Он нагнулся и снял с нее кроссовки, поставил к пластиковой батарее. Синие ее носки с белыми зайчиками были мокрые.

– Пусть сохнут, ноги на лавку подними, – сказал он.

– Беспокоишься, что ли? – усмехнулась она. – Я не мерзну, я железная. Ну или почти.

– Вдруг заржавеешь, таскай тебя потом.

Она улыбнулась, подняла ноги, обхватила их руками и опять уставилась в окно, но смотрела не на город, проплывающий в серой пелене за стеклом, а на струи дождя.

– Вчера я работал, – стал рассказывать Шульгин, расстегнув свою травянисто-зеленую куртку, наклонившись вперед, опершись локтями в колени, глядя то на Нику, то в окно, – как обычно, продал три стиральные машины и один утюг, потом пошел домой, слопал пиццу, доделал фонарщика и ходил с ним по улицам. Читал. Что-то про карты игральные. Кто-то куда-то их прятал.

– Интересно?

– Так…

– Почему?

– Автор крутит, крутит. Но читаю. Это как иногда в метро едешь, рядом черт какой-нибудь рассказывает, ты вышел и забыл, и неинтересно, что там дальше, но ехать было бы скучно без этого черта. А иногда и скучно, но так говорит, что дослушаешь. Даже остановку проедешь.

– Проезжал?

– Было один раз.

– Понятно, – протянула Ника. – Может, тот, про карты, не сумел сказать, может это только ему очень важно, и он пишет-пишет, а может, денег хочет. Все хотят. Вот ты хочешь, Шульгин, денег?

– Хочу, я же не дурак.

– А-а. Что делать с ними будешь, вот если получил ты много денег?

Шульгин помолчал. Вздохнул.

– Кроссовки куплю новые. И за квартиру заплачу.

– Так много ведь дадут.

– Шапку куплю.

– А мечта? Мечта есть?

– Не-а. Тебя вот только украду от всех этих мам и пап, будешь меня спасать. В старости. От одиночества, – сказал он.

– Обращайтесь в техподдержку, – деловито ответила Ника.

– Есть ли сердце у искина? – зевнул Шульгин, выпрямляясь и отворачиваясь к окну. Обернулся и сказал: – На какой остановке мы выходим?

– Есть. Модуль S245x. Нам – на конце света! Это уже он? – ответила Ника.

Нырнула в кроссовки, вскочила, перепрыгнула через ноги Шульгина. Возмущенно крикнула:

– Ну что вы, в самом деле, пропустите меня, мужчина!

В вагоне больше никого не было, они рванули к выходу, толкаясь. Ника отпихнула Шульгина от выхода. Он, смеясь, шел на нее с распахнутыми руками и говорил:

– Куда вы спешите, девушка? Это еще не конец света, все успеем, сойдем, сойдите со мной.

– Кто вам сказал, что не конец? Это он самый и есть! Видите? – Ника высунулась в открывшиеся двери, повисла, крутя головой, оглядывая пустынный перрон, лес. Спрыгнула. – Как? Подходит вам такой конец света?

– Нет, мне не очень, – свесился с поручней Шульгин, – подлесок редковат. Самое главное, чтобы подлесок. Чтобы прятаться было где. Когда конец света, все прячутся.

Он тоже спрыгнул с подножки. Дождь накрапывал едва. Поезд тронулся.

Они шли пешком по проселочной дороге мимо леса, и вскоре Шульгин понял, что Ника не отвечает или отвечает односложно, и теперь уже ему приходится догонять. Девчонка маршировала напропалую по лужам. Стало холодать, подул пронизывающий ветер. Шульгин замерз, но тоже шагал решительно, глядя перед собой, пытался разозлиться и бросить это странное шествие, но не получалось.

Вскоре показался коттеджный поселок. Дома в два ряда потянулись вдоль шоссе. Двухэтажные, красивые, с витражами в окнах. Но Шульгин с Никой промаршировали торопливо и через поселок.

Еще минут через двадцать потянулась ограда. Ворота и пропускной пункт. Но никто не спешил к этим воротам, никто не ждал, чтобы пропустили. Никого. Лес – вдалеке за полем, а позади виднелся домами поселок. За оградой мертвая тишина, и по дороге между одинаковыми бело-голубыми корпусами ехал робот-кухня с кучей контейнеров на борту.

Ника остановилась. Завывал ветер, гонял пыль, обертки от конфет и какие-то бланки. Уныло и пусто.

– Нам точно сюда? – все еще пытаясь улыбнуться, спросил Шульгин, стоя перед воротами. Искоса посмотрел на серьезное кукольное лицо Ники. – Или мы пешеходы-ротозеи и просто пялимся по пути?

Ника сказала:

– Сегодня неприемный день, а выходной у меня теперь неизвестно когда. Буду просить, может разрешат встречу.