– Я разговаривал с ложкой, – сообщил он, нарушив покойную тишину. – Я обменялся парой слов с молотком. Я пооткровенничал со стамеской. Послушай, я знаю, что на уме у твоей ножовки.

– О чем ты?

– У них есть тайный план. Вот о чем.

– У них? План?

– Именно! Они планируют мятеж. Ты знал, что твой карандаш тебя терпеть не может?

– Как так? Это же обычный карандаш.

– Но он мне все рассказал!

– Неправда.

– Это слова карандаша. Его зовут Эрнесто. В нем сохранилась частица предыдущей личности, в бедняге карандаше. Думаю, раньше он был гораздо выше. А ты его укоротил, постоянно затачивая. Ты превратил бедного Эрнесто в коротышку.

– Ложь! Ты лжешь!

– Нет, я говорю правду, – настаивал он, и в тот момент кое-что случилось.

Могу поклясться на Библии, я не вру, клянусь!

Нос – нос деревянной куклы, и так изрядный – вдруг удлинился!

О, непослушное дерево! О, непонятная жизнь!

– Правду. Правду. ПРАВДУ! – продолжало деревянное изделие, точно не замечая, как жутко растет его нос.

Некоторое время я наблюдал, как этот нос удлинялся и толстел, так что я испугался, что он упрется в стену. Нос вырос настолько, что его хозяин потерял равновесие, качнулся и упал вперед. Что за уродство! Что за скверный отросток! Мерзкое зрелище. Я не на шутку перепугался.

Я вытаращился на этот нос, на эту мерзость, недостойную жить, но живую, и в ужасе завопил.

И, словно откликаясь на мой вопль, ибо ужас, как вам должно быть известно, весьма заразителен, мое изделие само пришло в ужас. И завопило следом.

А-а-а-а!

А-а-а-а!

– Что такое? – кричал он.

– Не знаю… Твой нос!

– Останови его! Прошу, останови!

– Но я не знаю как.

– Он мне неприятен.

– Это была мертвая древесина, – сказал я. – Я уверен. Ничего не понимаю. Нос в одно мгновение вырос так, как дерево растет несколько лет.

– Помоги мне! Он такой тяжелый!

– Думаю, он перестал расти.

– Он такой длинный!

– Наверное, я смогу его укоротить.

– Как Эрнесто?

– Деревяшка, – начал я опасливо, потому как я начал бояться неодушевленных предметов, – этот карандаш действительно зовут Эрнесто?

– Да, а мячик зовут Паоло. Так он сказал.

Нос вырос еще. Торопливо, юрким движением напоминая рептилию, растягивающую свое тело. Неестественно, вопреки законам природы. «Друг мой, – сказал я себе, – в этот самый день ты окончишь свою жизнь. Вся комната покроется ветками, – подумал я. – И вскоре они пронзят меня, что стрелы твоего Святого Себастьяна».

А он продолжал говорить. Этот деревянный человечек с лезшей из него жизнью, буйно ветвившейся на моих глазах. Это явно была аберрация, и вместе с тем – ибо я воспитан на Библии, – происходившее казалось чудом. Разве нет?

– А молоток зовут Витторио, – продолжал он скрипеть. – Сковородка – Виолетта.

А нос все рос и рос.

– Останови его! Останови! – вскричал манекен.

– Мне вот интересно: это тоже правда, сосненок мой? – спросил я, потому что мне в голову пришла одна мысль. – А может такое быть, что рост твоего носа связан с твоей ложью? Твой нос растет всякий раз, когда ты врешь! Давай-ка проверим, а? Итак: все эти предметы, деревянный мой, вправду с тобой говорили?

– Они гово… – проскрипел он, и нос тотчас ожил, выбросив в стороны несколько веток. – Нет! Я все придумал. У меня тут нет друзей. Я вообразил их голоса. Я соврал.

Он умолк, и нос прекратил расти.

– Ха-ха! – расхохотался я, когда правда вскрылась. – Чудесно! Ты не должен врать, мой сосновый дуралей, ибо когда ты врешь, происходят странные вещи. И если ты не прекратишь врать, то в конце концов станешь кустом в горшке. Тебя сунут головой в землю и вроют твой нос-корневище поглубже.

– Я не должен врать, – повторил он в полнейшем смятении.

– Или произойдут страшные вещи.

– Я не могу двигаться с таким носищем. Убери его, папочка, прошу тебя!

– Бедняга! У тебя словно в мгновение ока вырос рог. Нос-рог.

– Мне больно. Умоляю, папочка, сделай что-нибудь! Ты можешь его укоротить, как Эрнесто? Ну, то есть как карандаш…

– Почему бы и нет?

И я, взяв ножовку, стал по частям отпиливать его нос. Человечек закричал, но я не оробел и продолжал пилить, хотя в этом действии было нечто нечестивое. Я пилил и пилил, и вскоре нос стал короче. Когда лезвие врезалось в дерево, человечек таращил глаза. Я отпилил еще кусок. На кончике укороченного носа выступила капелька сосновой смолы. Я вытер ее носовым платком, и смоляная капля так и осталась на ткани несмываемым пятном. Я нанес слой лака. На нос.

(Нос моего сына и хвост мечехвоста. Сходство отмечено мною.)

– Ну вот, теперь я снова стал самим собой, – воскликнул человечек и пустился в пляс по комнате, сшибая вещи.

Он топотал деревянными ступнями по половицам, и они громко стучали, словно деревянные башмаки, и моя миска, которую мне когда-то вырезал отец – все, что мне досталось от него в наследство, – грохнулась с полки на пол и разбилась на куски. Ну, это уж было слишком, этого я не мог стерпеть. Зажав в руке щепку – часть его бывшего носа, – я разложил куклу на коленях и стал дубасить по деревянной спине, так что там появились следы от побоев.

– Вот! – кричал я, осыпая его градом ударов. – Вот тебе за вранье! Вот тебе за мою разбитую тарелку!

В конце концов я утомился и, желая немного передохнуть, сбросил его с колен. Вид у него был жалкий. Вот бедняга!

– А теперь пожмем друг другу руки, – предложил я.

Человечек выглядел смущенным.

– Мой отец всегда настаивал, что после побоев надо обменяться рукопожатием, – объяснил я.

– Твой отец?

– Ну да.

– А, тогда ясно, баббу. – И он протянул мне руку. – Семейная традиция!

Бедняга очень переживал из-за своего носа, теперь я это понял. И он захотел наладить со мной добрые отношения. Я сжал его руку – это было довольно приятно. Дерево быстро нагрелось в моей руке, и его сосновая пятерня стала походить на маленькую человеческую ладонь. Я проникся к нему самыми теплыми чувствами и даже подумал, каково это – полюбить деревянного мальчика. Интересно, смогу ли я его так называть? Я словно приходил в себя после забытья.

Но затем он проявил характер.

Ни с того ни с сего сел и огляделся вокруг. Он явно о чем-то размышлял.

– Но ведь жизнь не ограничивается этой комнатой, – заявил он. – Я полагаю, должно быть еще что-то. А ты так не думаешь, папа?

– Это наш дом, – ответил я, пораженный его вопросом.

– Тесный. Темный. И к тому же холодный.

– Ты даже не представляешь себе, каких трудов мне стоило заработать на эту комнату.

– Отопри дверь. Я же слышу голоса школьников. Скажи мне, баббу, ведь кому, как не тебе, это должно быть известно: как мне стать настоящим мальчиком?

– Ты не станешь.

– Перестань, я же знаю, что смогу. Научи меня.

– Но это невозможно.

– А что делают дети? Расскажи мне еще раз.

– Они бегают. Они падают и ушибаются. И снова встают. Они гомонят.

– И все?

– Не знаю. – Я и правда не знал. Я был не знаком с этим – из страха и по своему выбору. – Думаю, они грубые. Они орут. Они меня не любят.

– Я тебе верю, бедный баббу. Что еще?

– Они шустрые, да, конечно, очень шустрые. И бесстыжие.

– Ах, мне это нравится! Я буду таким же!

– Они – порождение женщин!

– Все-все?

– Все-все.

– Но здесь нет женщины.

– Нет. Это верно. Поэтому ты – не мальчик и не можешь им быть!

Проводя вместе многие часы, мы играли в нашу игру. Иногда я позволял ему это. И она ему нравилась больше всего.

– Что такое человек? – спрашивал он.

– Я – человек.

– Научи меня быть человеком.

Я не мог убедить его только словами. Мне надо было ему показать. Продемонстрировать.