На моих костяшках кровавое месиво из разорванной кожи. Глубокий порез с уже запёкшейся кровью. Я не могу сдержаться и вздрагиваю, прикусив язык, когда Мендес раскрывает мои пальцы, чтобы посмотреть на рану.

— Боишься? — спрашивает он. Эти серые глаза ничего не упускают. Он не стал бы тем, кто он есть, если бы верил во всё, что ему говорят. Он сидит неподвижно, но гнев, который он сорвал на стражнике — мёртвом стражнике — сменился осторожной подозрительностью. Только дурак бы не боялся.

Часть меня не верит, что он навредит мне. Ведь от живой меня больше пользы.

— Да, — говорю я.

Его щека дёргается.

— Мне следует полагать, мятежники настроили тебя против меня.

— Они пытались, — мой голос скрипучий, это возвращение к прошлому похоже на нож в горле. — Шепчущие держали меня при себе. Я была слишком ценной, чтобы убить. Слишком опасной, чтобы доверять. Они…

Я обрываю себя на полуслове, позволяя ярости говорить самой за себя. В этих словах нет лжи и есть проблеск злости, от которого меня бросает в дрожь. Я не простила Мендеса за то, что он использовал меня как орудие, но и не простила шепчущих, делавших то же самое.

— Не двигайся, — предупреждает он. — Это остановит любую инфекцию, которую ты могла подхватить в том мерзком рассаднике болезней. Хотя надо будет понаблюдать. Мне не нравится, как покраснела кожа. Слава Отцу миров, он не задел сухожилия.

— Слава Отцу миров, — эхом повторяю я.

После чего все мои мысли вытесняет боль, когда он льёт лекарство на мою открытую рану. Оно так сильно жжёт, что я, боюсь, могу потерять сознание.

— Не говори мне, что с мятежниками ты растеряла всю свою отвагу.

Я хмурюсь, потрясённая его словами.

— Что вы хотите этим сказать?

Его тёмные ресницы отбрасывают длинные тени на скулах. Меньше всего я ожидала улыбку на его лице, высеченном из мрамора.

— Когда тебе было восемь, я не разрешил тебе поехать с другими придворными детьми в поместье Тресорос. Ты собрала вещи и решила вылезти из окна. На полпути ты сорвалась, сломала руку, — он находит острый пинцет и указывает на бледные шрамы на моём правом предплечье. — Заработала десять швов и неделями не могла использовать магию. Но пока я тебя зашивал и даже когда вправлял плечо на место, ты ни разу не вздрогнула. Не заплакала. В твоих глазах не было слёз, а сейчас есть.

Я пытаюсь сглотнуть, промочить язык слюной, но во рту всё сухо. Я не помню этого, но то, как он осторожно, тщательно извлекает занозы из ладони, заставляет меня ему поверить.

— Боль сказывается на каждом, — говорю я.

Он издаёт неясный звук. Я пользуюсь моментом рассмотреть его.

Серые глаза, седеющие волосы, седеющая борода. Он как будто весь покрыт солью из срединных долин. Его прикосновение мягкое, он держит мою руку так, словно склеивает вместе осколки прекрасного андалусийского стекла. Закончив с занозами, он откладывает пинцет, вновь промывает рану жгучим лекарством и переворачивает мою ладонь. Порез протягивается от основания пальцев к началу запястья, красный по краям, но без белых или зелёных следов инфекции. Он вздыхает, будто бы облегчённо, прежде чем вдеть нить в иголку. Подносит острый кончик к свече, горящей на столе.

— Расскажи мне, моя милая Рен, как ты сбежала?

Без предупреждения, он прокалывает кожу иглой, нить скользит следом. Моё сердце болезненно стучит. Я прикусываю язык. Он хочет, чтобы я вновь стала той бесстрашной девчонкой? Я знать её не хочу. Но если это поможет подобраться к оружию и Кастиану, то придётся.

— Сын Иллана, — решаюсь рассказать. Я чувствую комок в горле и делаю паузу, чтобы тщательней подобрать слова моей лжи. — Его пленение отвлекло мятежников.

— Я был удивлён, когда узнал, что Иллан не сдастся ради своего сына, — признаётся Мендес. — Но эти твари не ценят жизнь так, как мы.

Он реально забывает, что я тоже мориа? Неужели я была такой послушной предательницей, что он включает меня в это чудовищное «мы»?

Моё горло болит от напряжения. На мгновение я вспоминаю, как Дез целовал меня вдоль челюсти, по изгибу шеи, вниз к ключице. Смущённая, я пытаюсь сосредоточиться на карте за спиной Мендеса. На севере королевства есть пустое место, там, где должны быть Меморийские горы. Неужели это так просто, стереть память о месте? Просто перерисовать линии и оставить слепые пятна на карте?

От следующего стежка моё тело немеет. Гордился бы мной Дез? Я даже не вздрогнула в этот раз.

— Они распадаются. У меня был шанс. Я знала, что другого не будет. Они не пускают меня на встречи, но у меня есть уши. Да и никто не боялся, что я сбегу.

В одном из его серых глаз есть зелёные крапинки. Они всегда там были?

— Почему это?

— Наверное, — отвечаю я, — потому что мне было некуда пойти.

Это была не совсем ложь. Правда имеет свойство меняться в зависимости от того, кто её рассказывает.

Он крепко держит мою ладонь. Я смотрю в его орлиные глаза, пытающиеся рассмотреть меня насквозь, найти обман.

— Ты могла вернуться ко мне.

— Если бы я могла, то уже была бы с вами. Но сколько себя помню, со мной всегда был кто-то из шепчущих, — Дез почти не отходил от меня, когда мы были детьми. Даже когда я заблудилась в руинах Сан-Кристобаля, со мной всегда кто-то был, наблюдая. Я смотрю на ладонь, которую Мендес сжимает так сильно, что останутся следы. — Мне больно.

Он сразу же отпускает, тяжело дыша, будто бы сам удивлён своим проявлением эмоций. Тяжело смотреть на него под таким ракурсом. Ещё хуже полагать, что он на самом деле переживает за меня.

— Немного осталось, — успокаивает он. Пока судья делает стежок за стежком, я вспоминаю время, когда мы с ним гуляли по дворцовым садам, закрытым для всех, кроме Королевского Правосудия, и он разрешал мне читать под огромными ветвистыми искривлёнными деревьями, покрытыми леонесским мхом и бледными цветами косечи. Когда дул ветер, их розовые лепестки сыпались на меня, а потом перед сном я выпутывала их из своих кос. Я мыла руки в розовой воде с золотой пудрой, как и все девочки при дворе, чтобы очистить кожу от грязи и повреждений. Только мне это не помогало. Я вся состою из шрамов и, боюсь, никогда не смогу стать чем-то большим.

Наконец, Мендес опускает иглу, и стирает излишки пузырящейся крови.

— Шрам останется.

— И прекрасно впишется с другими. Спасибо, дядюшка, — я стараюсь ещё больше смягчить голос. — То есть я хотела сказать: Ваша честь.

— Ты должна понять, Рен, — он держит мою ладонь, как бутон розы без стебля, что распадётся на лепестки без поддержки. — Теперь, когда ты здесь, будет назначена аудиенция с королём. Ты будешь под моим покровительством, но тебе придётся проявить себя самой.

Я быстро киваю.

— Ради этого я вернулась. Вы не представляете, как одиноко мне было.

Он не отвечает, но я вижу, как решительно сдвинуты его брови. Я помню это его молчание, означающее, что он строит планы — он вечно строит планы. Чего мне будет стоить завоевать его доверие?

Его взгляд переносится к двери. Размашистым шагом кто-то входит в кабинет, прерывисто дыша, словно мчался сюда со всех ног. Я оборачиваюсь и вижу молодого парня в чёрно-красной мантии судьи — звание, которое присваивается всем в Руке Правосудия, кто метит на место Мендеса после его смерти. У него жидкие тёмно-русые волосы, как крылья воробья, и румяное лицо. Его карие глаза распахиваются, когда он замечает меня. Едва не запинаясь о полы мантии, слишком длинной для его среднего роста, он двигается прямиком к нам.

— Это оно? — спрашивает он. Блеяние овец приятнее его голоса. — Настоящее робари для Руки Мориа? Наконец-то король Фернандо будет нами доволен.

Он не знает, что я его слышу? Я напрягаюсь всем телом. Мне хочется врезать ему за то, что называет меня «оно».

— Алессандро! — перебивает его судья Мендес. Его внешнее спокойствие дало трещину. И я понимаю, что, может быть, настоящая причина того, что он так счастлив меня видеть, заключается в возможности угодить королю. — Не припоминаю, чтобы вызывал тебя.