– Ты хочешь сказать – без вас? – уточнил он.

– Ну разумеется, – ответила она, не обращая внимания на начавшую буянить Луизу. Возмущение малышки словно подарило голос чувствам самой Кхин. – Ты сомневаешься, что я буду верна тебе до твоего возвращения?

Бенни недоуменно скривился. Вплоть до этого момента у него не было причин сомневаться в ее верности. Но, не выказав готовности бежать с ним, заговорив о доверии, Кхин заронила подозрения в его сердце – возможно, намеренно, чтобы он страдал, как и она.

– Но это же глупо, – сказал он. – Ты должна уехать, потому что ты тоже станешь мишенью – неужели не понимаешь?

– Ты считаешь меня дешевой женщиной, – отрезала она, уже подхваченная волной саморазрушения.

Если уж их случайной любви отпущен определенный срок, то она постарается ускорить конец, и если он намерен их чувства спасти, то она сначала их утопит. Разве не пыталась она вот так же спасти свою семью на глазах у гогочущих дакойтов, а в итоге они просто оплевали ее, когда она обнимала умирающего отца? И все последующие годы Кхин расплачивалась за ту попытку. Уж лучше было сдаться, умереть.

– Дешевкой-каренкой. Женщиной низшей расы…

– Остановись, – попросил Бенни.

– Почему ты не женился на белой?

– Я сказал, остановись…

– Разве ты не знаешь, что карены такие тупые, что их верность можно купить за цену пары коров?

Словно для того, чтобы вынудить ее замолчать – или чтобы помешать себе сделать то, о чем пожалеет, – он потянулся к Луизе, которая уже затихла и молча наблюдала за родителями испуганными, внимательными, оценивающими глазами.

– Иди сюда, мое дорогое сокровище, – проворковал Бенни, подхватывая девочку на руки.

Луиза приникла к его шее, размазав по плечу белого пиджака остатки пюре, и Бенни направился к выходу.

– Куда мы идем, папочка?

– Куда ты идешь? – закричала Кхин.

Он распахнул дверь и резко захлопнул ее за собой. Через пару минут она услышала его шаги на крыше, где они держали крупные игрушки и трехколесный велосипед, хотя Луиза пока не умела на нем кататься.

Кхин в отчаянии осела на пол и уставилась на узоры своего саронга, как будто среди них скрывалась причина ее дикой выходки. Вот бы просто лечь и умереть. Но разве она не должна жить – хотя бы ради ребенка? Возможно, в глубине души Кхин и в самом деле предпочла бы остаться и положить конец цепи случайностей, из-за которых оказалась здесь, – с этим мужчиной и этим ребенком. Но разум уже вовсю погрузился в излюбленную игру, дурацкую угадайку: если Бенни останется с ней и его убьют… если он уедет, а она останется и погибнет… если ребенок осиротеет… если они все вместе сбегут в Индию, где она наверняка будет еще более чужой… Чем больше она думала, тем отчетливей понимала, что если Бенни уедет один, то она освободится от бремени выбора, а если они уедут вместе, то она превратится в обузу для него, а если он останется, то сам превратится в обузу. Она оттолкнула его, велела спасаться без нее, потому что хотела, чтобы судьба сама определила, как им жить и как умирать.

Кхин все думала и думала, вспоминала все невзгоды, которые судьба и выбор приносили к ее порогу, постигала масштаб уже пережитого, выстраданного за ее двадцать лет, и тут услышала нечто странное. Стон, но не человеческий. Вой столь пронзительный, что дрожь прокатилась вдоль позвоночника.

– Бенни? – тихо вскрикнула она, понимая, что он ее не услышит, что не в ее силах защитить мужа и Луизу от неведомой угрозы, которую нес с собой этот вой. Угрозы, исходившей с неба.

Единственное окно гостиной выходило на Спаркс-стрит. Со своего места на полу Кхин не видела улицу, она вскочила, подошла к окну, смутно осознавая, что идет наперекор судьбе, которой еще мгновением раньше так самоотверженно намеревалась вручить свою жизнь.

Когда волнообразный стон накрыл ее вновь, Кхин выглянула в окно и с блаженным облегчением увидела привычный хаос: не паническую, но радостную неразбериху – цирюльник, зазывающий клиента, мальчишки, гоняющие мяч прямо в стайке странствующих монахов. Никто, казалось, не слышал того, что слышала она. Но вдруг женщина, катившая тележку, вскинула руку, указывая в сторону шпиля пагоды Суле, Кхин подняла голову и увидела, как, посверкивая во все еще ни о чем не подозревающем небе, с полсотни самолетов летят прямо на нее – прямо на них всех.

Каким болезненно прекрасным было это зрелище, ничего подобного она в жизни не видела, но именно к нему словно готовилась всю предыдущую жизнь.

С того момента и до самого окончания войны Бенни замечал красоту лишь в неожиданном. В портовой замусоренной воде, переливающейся радужными нефтяными пятнами. В крылатых статуях на куполе крыши углового муниципального здания. В отломанной кукольной голове, которую Луиза нашла на лестнице («Бедная малышка», – причитала она, прижимая к груди голову, жутковато косящую ледяными синими глазами.) В напряженных голосах британских радиодикторов, которые обещали, что Рангун удержат любой ценой, даже когда вовсю шли новости, что японцы вторглись на территорию страны, действуя совместно с Армией независимости Бирмы, возглавляемой Аун Саном («В настоящий момент враг оккупирует все три главных южных аэродрома и город Мульмейн»). В битом стекле, которое сверкало по всей Спаркс-стрит, неожиданно оправдывая название улицы, и освещало путь семьям, бежавшим с оптимистичным грузом скарба, под которым сгибались слуги. В Луизиной безмятежности среди взрывов, в том, как малышка прикрывала уши, только когда все стихало, будто уверяя себя, что может, если пожелает, не слышать ничего. В яростно багровом вечернем зареве, открывавшем врата трепетным ночам и пылким соитиям, чувственность которых Бенни объяснял беременностью Кхин. (Уезжай, спасай себя, умоляла она, задыхаясь от страсти. Только вместе с тобой, отвечало его не менее страстное молчание.)

К середине февраля, когда пал Сингапур, Рангун превратился в настоящий город-призрак, а потом британцы проиграли сражение у моста через реку Ситтанг, сдав, по сути, столицу японцам. Почти все «иностранцы» – евреи, индийцы, китайцы, англичане – уже были на пути в Индию, и почти все «коренное население» укрылось в деревнях. Но сейчас наконец-то поступило официальное распоряжение об эвакуации – распоряжение, которое сначала, казалось, избавило Бенни от бремени выбора: ему выдали денежное пособие за девять месяцев и официальное разрешение на выезд из страны; да, они с Кхин тут же договорились, что последуют за сотнями тысяч беженцев через Араканские горы в Индию – это был фактически официальный путь. Но когда глубокой ночью они уже готовились покинуть квартиру, в дверях, словно призрак, возник Со Лей и вновь поставил их перед мучительным выбором.

– Мы думали, ты уехал, дружище, – обрадовался Бенни, заключая Со Лея в объятия.

В последний раз они виделись в конце декабря, и с тех пор Со Лей потерял треть веса и примерно столько же надежд на будущее – так натянулась кожа на скулах, так тревожен сделался взгляд, так истощила его тело лихорадка, которая настигает только очень старых или очень больных людей.

Они согрели его одеялами и остатками бренди, а когда Луиза уснула, подтащили стулья вплотную к его креслу в гостиной. Они словно цеплялись за последние моменты в истории человечества.

Медленно, очень медленно, тусклым невыразительным голосом, временами надолго умолкая, Со Лей рассказывал, как помогал беженцам преодолеть горные перевалы между Бирмой и Индией. Он слышал, что британцы устроили пункты с едой и питьем, но когда добрался до такого («просто человек с винтовкой около бочки с хлоркой»), обнаружил десятки тысяч людей, страдающих от малярии, холеры и дизентерии.

– Почти привыкаешь перешагивать через лежащие тела, человеческие останки, – тихо говорил он. – Удивительно, как бабочки садятся на мертвых, – вы когда-нибудь видели? Тысячи разноцветных крылышек, трепещущих над раздутыми смердящими трупами. Не могу избавиться от этой картины, так и стоит перед глазами.