- Куда ты меня ведёшь? - спросила она.

   - Туда, где всё началось. Ты заслужила знать правду, но эта история будет неполной, если рассказать её в неверном месте.

   - И без Акации?

   - Акация моё золото. Только из-за неё я до сих пор не свёл с собой счёты.

   Эта фраза вызвала у неё отрицание. Несмотря на то, что, читая дневник, она испытывала по-настоящему живое чувство, сейчас Алёна не могла представить, как этот странный человек мог проявлять к кому-то сочувствие.

   Углубились в мокнущую чащу, исполненную треска и влажных шлепков и кваканья лягушек, прячущихся глубоко под корнями. Валентин шёл впереди, отмахиваясь от паутины и что-то бормоча. Алёна засмотрелась на то, как быстро заполняются водой оставленные им следы, и проглядела хижину, показавшуюся впереди. Сложена из цельных неструганных брёвен, она походила на охотничью избушку, которую усталые егеря делят с браконьерами, естественно, в разное время, и оставляют друг другу мелкие гадости, вроде тушки дохлого зверька или слабительного чая в коробке из-под "Беседы". Дверь распахнута настежь, рядом обложенное камнями кострище, в котором набросано веток, уже давно промокших. Ржавый чайник показывает носик из пучка сухой травы.

   Валентин бесстрашно вошёл внутрь. Прежде чем последовать за ним, Алёна огляделась, прислушиваясь к звучанию влажного биома. Яркий и пустой, как фальшивые ёлочные игрушки. Небо как натянутая голубая ткань с белыми мазками краски... но при всём при этом нельзя не признать силу воображения, которая его породила.

   - Как она исчезла? - спросила она.

   - Просто взяла и растворилась в воздухе, - ответил Валентин откуда-то из глубин дома. Несмотря на то, что строение состояло из единственной комнаты, голос звучал так, словно несколько раз натыкался на стены или заблудился в большой вазе. - Кратер, который мы с тобой огибали, на том самом месте, где я встретил Марию - в первый и последний раз. Никогда не забуду взгляда, которым она меня наградила. Всё поняла, понимаешь, всё! Как бы я ни хотел предстать перед ней "человеком приятной наружности и с пламенем в очах", она увидела червя. Проследила мою жизнь от первого крика. Я полагаю, в таком случае она должна была хотя бы хоть чуть-чуть проявить сочувствие, узнав, в каких условиях я взрослел. Но она этого не сделала. Отворачивалась от моих страданий, можешь себе представить? Неужели она не понимает, что всё, что случилось потом, было оправдано?

   - О чём ты говоришь? - спросила Алёна, счищая грязь с кроссовок о порог хижины и входя внутрь. Никого. Тёмное помещение с единственным оконцем, сквозь которое пучком проникает свет. Замазанные глиной стыки между брёвнами, гнездящиеся в углу грибы, мышиные лазы, нитка с сушёными грибами, тянущаяся от стены к стене, останки мрачной мебели...

   - Сюда! - послышался голос Валентина. Он доносился из дальнего угла. Это очень тёмный угол, и совершенно пустой... или нет? Будто бы, что-то свисает там с потолка.

   Вдыхая запах подберёзовиков и полыни, Алёна сделала несколько шагов по направлению к источнику голоса, и вдруг поняла, что на стенах появились обои. Бежевые, вертикальными рядами на них располагался простенький цветочный орнамент, местами с жёлтыми пятнами и пятнами гари. Вздрогнув, она оглянулась.

   Интерьер изменился. Окно стало больше, обзавелось двойным стеклом и пылью между ними; как в странных, неосознанных кошмарах наяву, что мучили её перед самым отъездом из Питера, там, снаружи проплывала земля. Слои древней почвы, пронизанные ходами каких-то давно вымерших существ, прожилками красной глины, тускло блестящей в свете лампочки, правильной формы валунами, которые едва не царапали стекло своими гранями и иногда задевали жестяной карниз с глухим "клац". Со скоростью неторопливого гостиничного лифта комната ехала к земному ядру.

   Алёна неосознанно ущипнула себя за руку. После двух недель блужданий, поисков информации, размышлений, разговоров с неприятными людьми она наконец стала полноценным действующим лицом этой истории. Три кровати стояли на боку, показывая пурпурно-коричневое нутро с детскими рисунками, удивительно наивными и больше напоминающими наскальную живопись, только без бизонов, зато с цветами кашки, исполненными скупыми мазками распушенной кисти. Пахло болезнью и смертью. Алёна и представить не могла, что в жилом помещении может так дурно пахнуть.

   Заметив движение, она резко повернулась. Неуклюжая фигура поднялась на ноги, раскачиваясь и распрямляя дрожащие конечности, словно несчастнейшая циркачка, смертельно больная воспалением лёгких, но вынужденная выступать. Мятый камзол, чёрные башни на плечах, будто нарисованные углём. Крошечные люди, обитающие там, похожи на несчастных детей больных гидроцефалией; они тянули свои крошечные ручки к Алёне и о чём-то стонали, корча грустные мины.

   - Идём, - Валентин оказался рядом, больно сжав запястье девушки. - Не стоит задерживаться.

   Он вытащил её из комнаты и захлопнул дверь. Плафон качнулся, бросив им вслед сноп тусклого света.

   - Меня она боится, - пояснил он. - Но на тебя, возможно, попробует напасть.

   - Не напала бы, - сказала Алёна, не слишком понимая, откуда взялась эта уверенность. - Я не должна здесь находиться.

   Она огляделась. Всё так: коридор с мигающей лампочкой, старый шифоньер с резными дверцами, ближе к кухне бугрится линолеум. В некоторых местах он лопнул и из дыр торчат коричневые стебли неизвестного тропического растения. Как в "Джуманджи", только наяву. Журчит вода, оглушительно жужжат насекомые, бессмысленно тычась в белый потолок. Там, где коридор поворачивал к кухне, стена покрыта вьюнком. Запах сырого мяса. Детский крик - он расслаивался, словно кричали на два или на три голоса. Не задерживаясь, Валентин прошёл во вторую комнату, взял на руки ребёнка. Алёна старалась уследить за всем сразу; в её подсознании шла напряжённая работа, сопоставляя прочитанную ранее версию жилища, где едва заметный след человека, который привык не оставлять следов, вкрадывался в портрет обитавшего здесь семейства, с другой, потусторонней версией. Строки текста плыли в её голове, скрупулёзно воссозданные памятью, и Алёна видела: да, как летописцу, Валентину нет цены. Тут и там виднелись следы его лихорадочной деятельности, деятельности человека, запертого в помещении и до последнего не смирившегося с этим.

   Отовсюду веяло болью, страхом и отчаянием. Стоило отвести взгляд, всё словно приходило в движение. То и дело у самой границы зрения возникали и начинали тихо подкрадываться безголовые существа с длинными тощими руками.