По-моему, он бредит. Зачем он мне это говорит? Какое еще белье может быть на моей маме? Думаю об этом, поспевая за санитаром, который толкает каталку с мамой по коридору к выходу. По дороге краем глаза разглядываю больных и их родственников. Нет, кажется, тот доктор не болен – бывают варианты. Представляю, чего он тут успевает наглядеться за свою смену. А за всю трудовую жизнь?

***

Мы с санитаром и мамой на каталке уже бодро бежим по аллеям Боткинской к какому-то корпусу в глубине территории. Пальто у меня под мышкой, в другой руке мамины документы. Холод приятен, я глубоко дышу, и успеваю насладиться запахом снега, что особенно актуально после запахов приемного покоя. Поднимаемся на лифте на какой-то высокий этаж, отдаем кому-то медицинское заключение и въезжаем в палату. Приемный покой с его запахами сразу кажется мне райским садом. Мама здесь пятая, хотя палата явно рассчитана на четверых. Вслед за нами ввозят еще одну женщину, она в коме – это уже шестая. Больше наверняка не поместится.

Вокруг коматозной женщины хлопочут ее дочь и зять. Вот эти ребята точно в шоке – молодые совсем. Дочь все время воркует высоким жалобным голосом:

– Мама утром была такая веселая, совершенно здоровая, пошла за покупками… А потом нам позвонили, мы приехали…

Зять пытается найти врачей, чтобы узнать перспективы. Наконец, отлавливает молодую врачиху с нервным агрессивным лицом. Та торопливо объясняет, что кормить и поить пока нельзя, можно будет потом немного растирать и массировать, но все решится на девятый день – тогда будет ясно, куда повернет. У дочки истерика, она рыдает и зовет маму, но та только хрипло дышит в ответ.

Врачиха подходит к моей маме, читает листок из приемного покоя:

– Да, инсульт. А чего вы хотите?! У нас тут неврологическое отделение! Сейчас поставят капельницу.

Она уходит, звонко цокая каблуками.

Чего я хочу? Хороший вопрос. Я не знаю, чего хочу, и не понимаю, что должна делать. Надо бы сосредоточиться, но в голове каша. Где тут телефон? (Мобильников, прошу вспомнить, тогда еще не было.) Иду на лестницу звонить тетке.

– Ниночка, все нормально, мы уже в палате. Да, уже с врачом говорили. Ничего страшного. Держись, я потом еще позвоню.

И тут меня осеняет: есть человек, который точно поможет мне сориентироваться. Набираю номер нашего семейного доктора.

– Здравствуйте, А.А., мы с мамой в Боткинской, у нее инсульт.

– Понятно. Сейчас посмотрю…

В трубке некоторое время тишина… Потом А.А. говорит, и от его расслабленного мягкого голоса мне сразу становится легче:

– Все не так страшно. Да, слева очаг поражения, но небольшой. Правосторонний паралич… Это легкая форма. Я думаю, все будет хорошо.

Знаю, он это видит, это правда. Так есть.

– Спасибо! Еще: я не понимаю, что мне делать. Ехать домой или остаться на ночь здесь? Мама все равно без сознания…

– Есть кому ночью подать ей судно?

– Нет, кажется, нет. Судя по тому, что я тут вижу…

– Тогда вы остаетесь.

– Ну да, конечно.

– Если вам нужна моя помощь, звоните. Я подойду к телефону в любое время дня и ночи.

– Спасибо!

Понимаю, о чем он говорит и что делает. Он всегда знает, кто ему звонит, и сейчас ставит себе программу реагировать на мой звонок, в любое время. Кажется, он и меня уже успел малость подлечить. С меня вдруг сползает, спадает вся тяжесть этого дня, тело расслабляется, уходит туман. Теперь я спокойна, абсолютно ясно вижу, что происходит, и готова к новой жизни. Господи, помоги нам! И спасибо Тебе за нашего доктора.

Звоню мужу, сообщаю, что остаюсь в больнице. Возвращаюсь в палату. Надо освоиться.

Мама, плюс, женщина в коме. Еще две женщины в сознании, с моей помощью они кое-как смогут дойти до туалета. Еще старушка у окна – тихая, спит почти все время, ночью ей надо несколько раз перестилать постель. Это мне объясняет ее внучка-милиционерша – красивая полная молодая женщина с косой. Вполне откровенно милиционерша рассказывает, что у бабушки есть квартира, которая потом достанется ей с мужем. В благодарность за будущее богатство она каждый день приезжает к бабушке и ухаживает за ней. Договариваемся с милиционершей, что она будет присматривать за моей мамой днем, а я за ее бабушкой ночью. Да если б только за бабушкой! Уже понимаю, что на ночь я остаюсь одна со всей палатой. Сестры, которых и днем с огнем, к вечеру исчезают совсем. Особенно меня беспокоит женщина у двери. В ней добрый центнер живого весу, и она злая – в бреду все время яростно матерится. Перестилать пеленки больным, ворочая их с боку на бок, я умею, но как повернуть это огромное тело? Непонятно…

***

На ночь открываю дверь в коридор: в палате жарко и душно по причине бешено горячих батарей и полностью закупоренных окон. Нестерпимо воняет мочой. Ржавое судно – одно на всех, но совсем не все успевают его попросить. Мой вопрос о чистых простынях сестра-хозяйка восприняла как личное оскорбление. Потом все же милостиво дала одну в желтых разводах. Это было днем, и мне удалось сохранить спасительную простыню до ночи. Теперь она идет в дело. Я стелю ее взамен той, которую вынимаю из-под милицейской бабушки. Мокрую простыню вешаю на дверь, где она быстро сохнет. Высохшую стелю любой из женщин, кому необходимо, и вывешиваю следующую. А что делать? Не оставлять же их на мокром. Это конвейер: ночью даже ходячие ходят под себя. (Случайный каламбур. Тогда мне было не до шуток.)

Ночная серенада в исполнении одиннадцатой неврологии Боткинской – не слабая штука. Из всех палат храпы, хрипы, стоны, бормотанье и всхлипы. И это еще не самое страшное. Потом было намного хуже. Но на первую ночь и того достаточно.

Мама вдруг приходит в себя и тоже стонет. Наклоняюсь к ней, шепчу что-то нежное. Она пытается со мной говорить, но правая половина лица не действует. Показывает левой рукой на стену.

– Что там, милая? Понятно. Там таракан. Ничего, это мы сейчас уберем. Спи, зайчик.

Как она его в темноте разглядела? Глажу ее по головке, она засыпает. Бедная моя.

***

Утром в палату въезжает металлический столик на колесах. Молодая сестра раздает больным лекарства. Дневная порция разноцветных таблеток подается в виде трех кучек, разложенных на клочке бумаги. Но таблетки – они же круглые, они разбегаются по тумбочке, иногда падают на пол и закатываются под кровати…

Дожидаюсь обхода, который ничего не меняет, и ухожу домой. Купить маме судно, привезти постельное белье, моющие средства, тряпки, мочалки, резиновые перчатки. Что еще? Кипятильник, кружку… Короче, походное снаряжение – это мне. Какую-то себе еду на ночь. Тапочки! Потому что ноги в сапогах гудят неимоверно. Дезодорант, освежитель воздуха, одеколон – все, что способно перебить эту вонь. Да, салфеток побольше, чтобы хватило свернуть всем кулечки для лекарств. Остальное соображу дома.

Дома становлюсь под душ, но даже там сама себе воняю мочой. Ложусь спать. Спать не могу – в голове вертится Боткинская. Хотя бы полежать пару часов. Потом позвонить всем, кто беспокоится о маме. Нет, это пусть Нина обзванивает, а я еще полежу. Не могу стряхнуть мучительное беспокойство… Поднимаюсь, собираюсь, отправляюсь в Боткинскую.

***

Застаю в палате милиционершу. Она кормит свою бабушку соленым огурцом и поит молоком – у бабушки несколько дней не было стула. Зато у меня сегодня будет веселая ночка. Аллочка – дочка коматозной – сидит рядом с матерью. Глаза воспаленные, красные, она уже очень устала. Говорит мне:

– Как я вам завидую! Вы такая спокойная…

Я? Да, наверное. Не знаю. Но я – стойкая. Это точно.

Пост сдал – пост принял. Распаковываю свой скарб и принимаюсь за уборку. Палата у нас пойдет на сладкое, сначала надо отдраить сортир. Вспоминаю с усмешкой, что в прошлой жизни была брезглива. Да что вспоминать – тереть надо. На войне, как на войне. И я оттираю все, что прилипло к унитазу, полу, раковине. Оттираю пятна чьей-то крови со стен. Выгребаю пыльные таблетки из-под кроватей и тру каждый угол. Во мне бушует ярость, она дает огромную силу. Чувствую себя стремительной, гибкой и могучей. В моей палате должно быть так чисто, чтобы ни один поганый таракан не смел по ней и шагу ступить… Самое интересное, что тараканы, действительно, ушли.