Так необъятна и одна,
И солнцем так озарена,
Что больше ничего не надо…
26.09
Сидит на древе птица,
Качаясь, перья чистит.
А я лежу в больнице,
Причесываю мысли.
Над нами ходит небо,
Очерчивая круг…
Как бесконечно немо
Всё в нас и всё вокруг!
И древу без названья
Нас с птицею качать –
Одно у всех дыханье,
Одна на всем печать.
30.09
Низких туч над мокрой крышей
Рваные края,
Та страна, что крыши выше –
Снова не моя.
В переливах бело-черных
Крылья не мои…
Мой – листа полет крученый
С ветки до земли.
01.10
Я боюсь устать,
Хотеть перестать,
От тебя отстать
И собою стать.
Я боюсь забыть,
Как тебя любить…
И нельзя не быть,
Чтобы не убить…
Я боюсь не смочь
Нам с тобой помочь…
Эти мысли прочь
Я гоню всю ночь.
02.10
Дымный луч о тени сада
Трется теплою щекой –
Что грустишь, моя отрада?
Что тоскуешь, мой покой?
Туч тяжелая армада
Бродит сумрачной рекой –
Уплыла моя отрада,
Уплывает мой покой…
Мне тебя коснуться надо
Только взглядом, не рукой –
Ты со мной, моя отрада?
Ты со мною, мой покой?
03.10
Когда, до донышка пуста,
Звенит душа, и мне невнятна
Ее полунемая речь…
Когда былое невозвратно
Ушло, не разомкнув уста,
А новое не начинает течь…
Тогда слежу, закрыв глаза,
Как осень, солнцем залитая,
Таинственно и тихо ждет,
Когда ее покинет стая…
Ей не грозит уже гроза,
И снег еще не скоро упадет.
03.10
Все застыло, оглохло, ослепло,
Все, себя позабыв, онемело.
И на солнце горит безответно
Все, что раньше сгореть не посмело,
Что от скудного лета осталось,
Что дождями больными омылось…
И летит листопада усталость,
Как последняя царская милость…
04.10
Когда глазам – деревья, птицы,
Да облака стерильно-белы,
Так просто выйти за пределы
И сразу в небе раствориться…
Благодарю тебя, больница,
За эту осень-передышку,
За недочитанную книжку
И эти три ее страницы.
Заветное. Осень 1994
(Сочиненное на даче в Заветах Ильича)
31.08
О, восьмерка, знак удачный,
Бесконечный, изначальный!
…Бантик детский и печальный –
Восемь дней свободы дачной.
31.08
До города совсем недалеко,
А здесь орешник, сосны и крапива,
Бидонами – из детства молоко,
Зато в палатке – баночное пиво.
Я здесь в плену на восемь долгих лет…
О, нет, не лет, а дней – какая жалость!
Обманчив этот августовский свет –
Всего полдня от лета мне осталось…
Но что считать, когда в ушах звенит
Та тишина, какой не знают люди:
Уже никто не судит, не винит…
И все прошло… И ничего не будет…
01.09
Наш дачный кот Василий Парамонов,
Хромой и серый с жадными очами,
Где бродишь ты и днями, и ночами,
Не зная ни запрета, ни закона?
Твои желанья и твои раздумья
Сосредоточены в кусочке мяса,
И голодать согласен больше часа
Ты лишь порой весеннего безумья.
И я побегала б с тобой, Василий!
А по ночам мы пели бы дуэтом!
Но есть на мне законы и запреты,
И в этой жизни мне их не осилить.
02.09
Еще ярится ржавое пятно
Березы дальней на закатном небе,
Но вот уже тускнеет и оно,
И день – как не был.
Здесь больше никогда не рассветет,
И навсегда укроет бурой хвоей
Траву и куст жасмина. И полет
Нездешней сойки тихий дождик смоет…
03.09
Зреет осень. Нега дачная
Позовет который раз…
Реет облачко прозрачное –
Упоительно для глаз!
Вот, открылось поле дальнее,
Задышали небеса,
И бессмертная-летальная
Изливается краса…
Сине-золотыми волнами
Проникает не спеша…
Снова, вечностью наполнена,
Успокоилась душа.
04.09
Ненастный день – и мокро, и безлюдно…
В такой тоске не жалко умереть.
Иду домой, и мне сегодня трудно
Дышать и даже на небо смотреть.
…Прозрачная перевернулась склянка
Каких-то очень внутренних часов:
Опять в глаза нездешняя полянка
Под шелест позабытых голосов.
Я там ползу среди цветов и буду
Ползти всегда! Мы ищем древний клад –
Моим отцом придуманное чудо –
Желтеющий на стеблях мармелад…
Нашла! Взорвался свет, звенит и дышит,
Касаясь рук, висков и губ…
Воистину, и мертвой я услышу
Гром этих труб!
…Уже темнеет – мокро и безлюдно.
Пускай умрет, кто должен умереть!
А я иду, и мне совсем не трудно
Дышать и жить, и на небо смотреть…
06.09
О, Господи, Твой манит свет!
Мне сорок два, и слишком мало
Людей Твоих… И папы нет,
Чтоб взять на плечи, как бывало.
Не знаю, кто я, и влечет
Меня, как ветром паутину.
Мои дела – наперечет.
Остаться пылью на картинах?
И надо ль оставаться здесь,
Где мне так холодно и больно?
О, Господи, сочти и взвесь:
Быть может, все-таки довольно?
07.09
Еще не изгнана из рая,
Иду проспектом Ильича,
Самой себе себя читая,
Молитвы древние шепча
И сладких слез не утирая…
Ангел в Боткинской. 1995
Москва, зима 1995-го, воскресенье. Морозно, но не слишком, солнышко такое нежное, приятное, пригревает. Как будто и сейчас чувствую прикосновение к щеке того теплого света. Иду по Товарищескому переулку, обвешенная сумками с провиантом. Мои старшие еще вполне себя обслуживают, но по воскресеньям я тащу им, что потяжелее – не ходить же порожняком.
Заворачиваю во двор дома 15. Внутри сразу что-то больно ёкает, сердце падает… Возле нашего подъезда скорая. Шофер курит, прислонившись к дверце кабины.
Сразу понимаю: к нам. Какая-то часть меня знает это наверняка. Но кто: мама или Нина? Мозги включаются и набегу успевают подсунуть свою логическую версию: скорее, Нина – последнее время у нее побаливает сердце.
– Это Нина?
Та часть, которая знает наверняка, бесстрастно отвечает:
– Нет.
Значит, мама. Странно. Сейчас увидим.
Взлетаю на третий этаж. Из распахнутой двери нашей квартиры санитар и соседский парень выносят маму на носилках. Мама бледная, в косо застегнутом пальто. Меня не видит. Пропускаю их, вбрасываю сумки, обнимаю всполошенную мою тетку:
– Что?
– Инсульт… Мы пили кофе, она вдруг сползла со стула…
– Я поехала. Позвоню. Держись!
Сбегаю вниз и задираю ногу на задний борт распахнутой скорой.
– Вы кто?
– Я дочь.
Двери за мной захлопываются…
***
Теперь понимаю, что тогда захлопнулись двери между двумя периодами моей жизни. Та скорая ускорила мое душевное обучение, вбросив – как всегда, без предупреждений – из привычно-ритмичной, плавно-медленной жизни в школу ускоренного экстремального опыта.
Мы едем. Мне кажется, это длится много часов, хотя на самом деле, наверное, минут сорок. Мама без сознания. Держу ее за руку и всю дорогу бормочу что-то успокоительно-бодрящее. Она все равно не слышит. Хотя, может, и слышит. Или это я себя успокаиваю? Не знаю. Врач говорит, мы едем в Боткинскую.
В приемном покое толпа – родственники с каталками, на которых лежат больные. С мамой на каталке встаю в очередь. Энергичный, непрерывно что-то говорящий врач делает первичный осмотр. Он общается сразу и с мамой, и со мной. Понимаю, что его бодрая болтовня и прибаутки призваны вывести меня из шока. У меня и вправду шок? Да, возможно.
– Вы думаете, мы тут ничего не замечаем? Нет, мы всё замечаем, – говорит он скороговоркой, одновременно осматривая маму – и мы очень ценим, когда пожилые люди так ухожены, как ваша мама, когда на них такое чистое белье…
