– Ты не ушиблась? – Пьетюр отряхивает ее юбки.

– Нет, только… – Глаза щиплет от слез, и она с трудом сглатывает.

Пьетюр вытягивает запутавшийся в ее волосах стебель вереска.

– Здешние края не хотят тебя отпускать. Этот отважный стебелек пожертвовал собой, лишь бы ты не уезжала.

Она не выдерживает, смеется и утирает слезы.

– Возьми его с собой, – говорит он. – Он будет напоминать тебе, что нужно смотреть под ноги. Я всегда держу при себе нож, чтобы не забывать.

– Смотреть под ноги?

– Нет. Чтобы не забывать, что есть немало способов заткнуть рот болтливой женщине.

Сердце Роусы ухает вниз, и она пятится. Усмехнувшись, Пьетюр протягивает руку и помогает ей снова взобраться на лошадь. У него сильные ладони, и он крепко сжимает ее руку.

– Есть поверье, что упавшего ждет добрый путь.

– Ты говоришь словами из саг. Я и не… Я думала, что такому богобоязненному человеку, как Йоун, это не пришлось бы по вкусу.

Пьетюр устремляет на нее взгляд своих диковинных золотистых глаз.

– Йоун не одержим верой.

– Стало быть, он не противник обычаев старины?

– Разговоры – это одно, а колдовство – совсем другое. За такое полагается костер. – Лицо Пьетюра каменеет, он резко дергает поводья, и лошадь срывается в легкий галоп.

Глядя на растрескавшуюся глыбу, ставшую причиной ее падения, Роуса вдруг припоминает, что на этом самом месте после распри, произошедшей почти полтора века назад, были обезглавлены Йоун Арасон и двое его сыновей. Чтобы казнить Арасона, палачу потребовалось семь ударов топором. Роуса всматривается в черную землю под ногами: быть может, там, глубоко внизу, по-прежнему стучит живая кровь убитого.

Она шепчет молитву за упокой его души и сжимает лежащий в кармане камень с гальдраставом.

Через несколько дней после казни сторонники Арасона схватили палача и залили ему в глотку расплавленный свинец. Кровь за кровь.

В небе с криками кружат вороны, без устали рыскающие в поисках мертвецов.

Остаток дня перед глазами Роусы плывут и сливаются воедино травы, клонящиеся от ветра, и горы, которые, ссутулившись под тяжестью снега, упорно цепляются за горизонт и с каждым шагом лошади меняют очертания.

Когда солнце достигает зенита, впереди разворачивается широкая долина. Трава становится гуще и сочнее, горы расступаются. Лошади бредут лениво, низко склонив головы и пощипывая зеленые стебли. Луга пронизаны паутиной ручейков. К небу тянется нагой каменный хребет вдесятеро выше человеческого роста, словно земля в битве сама с собой содрала с него кожу.

Пьетюр замечает завороженный взгляд Роусы.

– Древние люди верили, что земля здесь живая. Вздрогнет она – и все вокруг меняется. Это длится и поныне. Скалы то вздыбятся, то обрушатся. В разломах целые холмы исчезают.

– Целые холмы? Но как?

Он показывает на иззубренную скалистую челюсть.

– Когда земля шевелится, появляются трещины. В открывшейся ране, как кровь, кипит расплавленная порода и бушует огонь. Потом земля засыпает, но шрамы остаются.

– Где это мы?

– В Тингведлире. Здесь проходят народные собрания.

Роуса выдыхает в восхищении.

– Альтинг?

Стало быть, именно здесь оглашают законы; именно здесь мужчин и женщин судят, отправляют на костер и обезглавливают за то, что они ворожили, или читали руны, или насылали на других болезни.

В кармане у нее, как живое сердце, подрагивает камень.

Роуса ищет глазами черную прогалину – знак того, что на этом самом месте сжигали людей, но повсюду до самого горизонта простираются только луга, ручейки да каменистые взгорья, беззастенчиво полные жизни.

Она закрывает глаза: на мгновение ей явственно чудится донесшийся издалека хриплый вопль. Нет, это всего лишь ворон, который умеет передразнивать любые голоса. Вот он – хлопает крыльями над головой, пронзительно крича, будто горящий заживо человек, а потом издает сдавленный клекот.

Роуса вдруг понимает, как она продрогла и устала.

– Может, остановимся, поедим?

Пьетюр качает головой и протягивает ей сушеную рыбу из мешка.

Роуса хочет воспротивиться: мол, у нее уже нет сил и тело ломит от долгой езды, но губы ее спутника складываются в упрямую линию, и она не решается возражать.

Когда она принимается за рыбу, на горизонте вырастает силуэт всадника на черной лошади. Пьетюр перегибается через холку своей лошади и, схватив поводья Хадльгерд, тянет ее к соседним березкам.

– У тебя усталый вид. Сюда, укроемся под деревьями.

– Укроемся от чего?

Пьетюр молчит. Сощурившись и сурово сжав губы, он вглядывается в даль.

Роуса не протестует. Ей надлежит быть кроткой и покорной.

Они едят в молчании, пока лошади щиплют траву. Роуса с изумлением разглядывает переплетающиеся над ними ветви. Березы лишь немногим выше ее.

– Я никогда прежде не видала столько деревьев.

Пьетюр прикладывает палец к ее губам и тихо шепчет:

– Йоун говорит, в других краях есть места, где растет много деревьев, и они зовутся лесами. Деревья там высоки, словно горы, и их ветви заслоняют свет. А под ними, на земле, вечная зима.

До Роусы доносится треск веток: это всадник проезжает мимо берез, за которыми они укрылись. Пьетюр выжидает, пока стук копыт не утихнет, и тогда лицо его смягчается.

– В Стиккисхоульмюре говорят, что давным-давно, когда в Исландию приплыли викинги, здесь повсюду были густые леса, но их вырубили, и плодородную почву вымыло морем. Земля так и не оправилась от этой раны и людей не простила. Нынче всякий крестьянин вынужден работать от рассвета до заката, чтобы собрать хоть скудный урожай с безжизненных полей. А если он не выкажет благодарности и за это, земля поглотит его.

Роуса ежится. Склоны гор, тянущихся ввысь черными громадами, испещрены огромными вертикальными расщелинами, будто какой-то древний исполин оставил на них следы своего топора.

Стук копыт черной лошади тает вдали.

– Мы от него прятались, – шепчет Роуса.

– Отнюдь. Я сжалился над твоей женской слабостью.

– Ты… Я тебе не верю.

– Ложь – это смертный грех. Прикуси язык и не забывай, зачем я ношу с собой нож, – сузив глаза, невозмутимо отвечает он.

Для храбрости Роуса вцепляется в густую грязную гриву Хадльгерд.

– Не смей мне угрожать! Я все Йоуну расскажу. И разве ты католик, чтобы толковать о смертных грехах? Нельзя… – Увидев выражение его лица, она осекается. – Да ты смеешься надо мной!

Он вскидывает ладонь в знак извинения.

– Нет, вовсе не над тобой. Йоун не говорил мне, что у тебя такой крутой нрав. – Он склоняет голову набок, губы растягиваются в улыбке. – Он, поди, и сам еще не знает.

С этими словами Пьетюр пришпоривает Скальм и пускает ее рысью.

Роуса бьет пятками по ребрам Хадльгерд, пока не оказывается рядом с Пьетюром, и бросает на него испепеляющий взгляд. Он снова смеется и подгоняет лошадь.

Вечереет, и тревога Роусы мало-помалу нарастает: Пьетюр явно не намерен останавливаться ни в одном из селений или хуторов, которые изредка попадаются им на пути. Более того, завидев огонек в густом сером сумраке близящейся ночи, он тут же сворачивает в сторону.

Голова Роусы свешивается на грудь, и она вздрагивает и просыпается.

– Мы что, будем спать в седле? – спрашивает она, не в силах больше превозмогать усталость, разливающуюся жгучей болью по всему телу.

– Изволь, можем остановиться.

– И ночевать на холоде?

– Нас согреют лошади, и у меня есть одеяла.

Конечно, он ее дразнит. Но лицо его в угасающем свете хранит обыкновенное суровое выражение.

– Есть ли тут неподалеку какое-нибудь селение?

Он качает головой.

– До ближайшего день езды к востоку.

Роуса делает вдох, чтобы справиться с подступающей паникой. Она не станет ночевать под открытым небом, потому что здесь водятся лисы и крысы, а мороз пронизывает до костей.

– Я хочу лечь в постель.