Вдруг он спрашивает:

– Как твое имя?

– Тоумас Агнарссон, – без запинки отвечает Пьетюр.

– Ой ли? – Хозяин сощуривает глаза. – А выглядишь ты совсем как Пьетюр, работник Йоуна Эйрихссона. О нем тут постоянно судачат.

У Роусы кровь стынет в жилах. Этот человек уж точно не простофиля. В уголках его рта таится жестокая улыбка.

Пьетюр и бровью не поводит.

– Мало ли на свете похожих людей.

На плоском лице парня расплывается улыбка.

– Уж на тебя-то никто не похож. Ты не такой, как мы, и даже для датчанина чересчур смугл. Huldufólk, вот чьего ты роду-племени.

Губы Пьетюра кривятся в жесткой усмешке.

– Поосторожней. Суеверия приведут тебя на костер.

– Ты найденыш. Пускай prestur и взял тебя к себе как сына, но своего настоящего пабби ты не знаешь. С Эйидлем вы вовсе не родня. На вид ты чужеземец, как есть дикарь. Все здесь о тебе наслышаны, Пьетюр, и легко узнают тебя при встрече. С чего это ты чужим именем назвался?

– Поумерь свое любопытство, – с угрозой в голосе отрезает Пьетюр.

Хозяин потирает ладони.

– Стало быть, тут замешана Анна Олавсдоуттир? Я слыхал, нехорошо с ней дело кончилось. Скверная история. – Его широкое лицо ожесточается, и ухмылка обнажает мелкие и острые, словно у крысы, зубы. – Скажешь, это болезнь ее унесла? – Он издевательски гогочет, и по окрестным холмам прокатывается эхо.

У Роусы сжимается горло.

– Заночуем в другом месте. – Пьетюр разворачивается и идет прочь.

Однако плосколицый с развязным видом следует за ним.

– Так это его новая жена? Только погляди – глазищи перепуганные, что твоя овечка. Она еще не знает, за кого замуж вышла. – И, хохотнув, он кричит Роусе: – Уноси ноги, пока не поздно!

Пьетюр хватает его за горло и швыряет спиной о стену. Парень пытается высвободиться, но Пьетюр выхватывает из-за пояса нож и неторопливо приставляет острие к прыгающему кадыку.

– Сдается мне, твое лицо не мешало бы перекроить, – рычит он. – Рот у тебя великоват, уши маловаты, а нос чересчур длинен. Немудрено, что ты суешь его не в свое дело. Ну так я тебе помогу.

Хозяин часто сглатывает, дергая кадыком.

– Не укоротить ли тебе нос? – шипит Пьетюр, поднося нож к его лицу. – А глаза тебе не мешают? – Нож застывает на волосок от его левого зрачка. – А может, тебя беспокоит горло? – Острие упирается в бьющуюся на тощей шее жилку. – Меня вот беспокоит. Слишком уж ты горласт.

– Я… Я не хотел… – Парень бросает отчаянный взгляд на остолбеневшую от ужаса Роусу. – Извините меня, госпожа. Вы, без сомнения, будете счастливы в браке. Я…

– Тихо! – стальным голосом обрывает его Пьетюр. – И заруби себе на носу: engi er allheimskr ef þegja má.

Тот еще не совсем дурак, кто умеет молчать[11].

Плосколицый нечленораздельно повторяет свои извинения. Пьетюр выпускает его, и он, спотыкаясь, кашляя и потирая шею, исчезает за дверью.

Пьетюр убирает нож обратно за пояс и хватает Роусу за руку.

– Идем. А ну как у него братья есть? И соседи, поди, все слышали.

– Но ведь темно…

– К черту! Уходим. – Он тащит ее за руку прочь от селения и силком усаживает в седло.

Лошади берут в галоп, и Роуса, оглянувшись через плечо на отблески огня в окнах домов, переводит глаза на Пьетюра, чье лицо теперь переменилось: подбородок выдается вперед, как суровые скалы Тингведлира.

Роуса вцепляется в гриву своей лошади и, щурясь, всматривается в бесконечную черную пустоту впереди. У нее такое чувство, будто она вот-вот сорвется с обрыва.

На следующее утро Роуса и Пьетюр добираются до Стиккисхоульмюра.

Пьетюр настоял на том, чтобы ехать всю ночь напролет, и Роуса вконец обессилела. Он отказался останавливаться на привал и не стал объяснять, что имел в виду плосколицый хозяин. Этот издевательский смех никак не шел у Роусы из головы. Анна умерла не от болезни? А Пьетюр – сын Эйидля?

В конце концов Роуса прижалась щекой к шее Хадльгерд и, убаюканная ее мерным шагом, забылась беспокойным сном. Ей снился безглазый человек с перерезанным кровоточащим горлом и овцы, которые, вытянув тонкие белые шеи, кладут головы на колоды для рубки мяса.

Ее будит дразнящий ноздри едкий запах соли.

– Где мы?

– Дома.

Они поднялись на холм, и теперь их глазам предстает крошечный далекий мир у его подножия, будто они, как древние боги, взирают на землю с небес. Позади простирается лавовое поле. Некогда раскаленные докрасна потоки застыли пузырями, почернели и густо обросли мхом, но создается впечатление, что они продолжают бурлить и зыбиться, словно земля потонула в кипящем зеленом море. Возвышающийся над полем заснеженный череп горы обращает к небу раскрытый зев, царапая зубами донышки облаков и дыша на них студеным воздухом. Из разверстых челюстей лениво струится тонкий дымок.

Пьетюр кивает в сторону горы.

– Драупюхлидарфьядль. Не бойся. Он только грозится. Иногда он дымит больше, иногда меньше, но тем все и кончается. А мы сейчас стоим на склоне Хельгафедля. О нем говорится в…

– «Саге о людях из Лососьей долины». Стало быть, Гудрун, дочь Освивра…

– Похоронена у подножия горы. Мы еще увидим ее могилу.

Роусу охватывает волнение: в детстве она с благоговейным восторгом читала об этой сильной женщине, которая выходила замуж четыре раза и побуждала мужчин убивать друг друга во имя любви к ней.

– Есть поверье, что если от могилы Гудрун подняться на Хельгафедль, ни разу не обернувшись и не проронив ни слова, то исполнятся три твоих желания.

– Но ведь prestur наверняка запрещает подобные суеверия?

Пьетюр смеряет ее взглядом своих золотых глаз.

– Prestur их не одобряет. – На слове prestur уголки его губ изгибаются. – Однако в старинных присказках что-то есть.

– Я ему об этом не скажу.

– Ты с ним вовсе разговаривать не должна.

Неужто он думает, что в крохотном селении, не насчитывающем и тридцати душ, можно не разговаривать с prestur?

– Ты его недолюбливаешь? Но тот человек из Мунодарнеса сказал…

– Что Эйидль – мой пабби? – Он сжимает губы. – Я и вправду жил в его доме, но не стал бы так его называть.

– Но если он тебя воспитывал, почему же…

– Снова пытаешься что-нибудь выведать? Любопытному дитяти пальчики обожгло.

Роуса окунает пальцы в гриву Хадльгерд. Женщинам нельзя говорить то, что у них на уме. Библия велит им быть молчаливыми, смиренными и почтительными. Она не героиня саги. Не Гудрун, дочь Освивра.

– Я… Извини меня.

Пьетюр скупо кивает и понукает свою кобылу.

– Йоун ждет нас.

Лошади начинают с осторожностью спускаться по склону, и Роуса оборачивается. Стиккисхоульмюр, окаймленный горами, будто лежит у них в горсти, и горы эти не то защищают селение, не то укрывают его от любопытных глаз. Тут и там зелень перемежается каменными проплешинами – это кости земли, выскобленные досуха годами чрезмерно рьяного возделывания полей и вырубки лесов. Это ее голый серый остов бесстыдно выступает на поверхность.

Земля плавно перетекает в узкую черную полоску прибрежного песка, а потом в изрытый морщинами морской простор, который Роуса еще не успела рассмотреть – настолько ее ослепила дикая красота пейзажа. У берега море тускло-синее, а в отдалении становится дымчато-зеркальным. Повсюду на его поверхности виднеются тысячи островов, словно какой-то взбалмошный трётль[12] бросал в воду камни.

Подъехав ближе, Роуса замечает то, на что не обратила внимания прежде: несколько зеленых холмиков вдоль побережья – по крайней мере, с десяток – оказываются крышами дерновых домов, так крепко прилепившихся к склонам, что кажется, будто они выросли из-под земли. Дома побольше размером, чем в Скаульхольте; они горбятся, ежатся и держатся поодиночке. Роуса привыкла, что в ее родном селе люди живут бок о бок, а когда не хватает досок, у соседей и вовсе бывает общая стена.