– Пьетюр! Пьетюр, поди-ка сюда. Ей понравилась трава.

– Дешево же тебе обойдется жена, которая любит корм для скота.

Они смеются. Горло Роусы как будто скребли ножом.

Йоун настаивает на том, чтобы она тоже взяла косу. Он ничуть не похож на того Йоуна, который сверлил ее свирепым взглядом и запрещал подниматься на чердак. Мягко придерживая ее руку своей, он показывает, как описывать косой широкие дуги то в одну, то в другую сторону, как поймать верный ритм, чтобы лезвие входило в гущу стеблей, точно в масло. Спиной и бедрами Роуса ощущает, как он прижимается к ней, и это рождает в ней смущение и жар.

Пьетюр идет следом, собирая сено в охапки, перевязывая их длинными стеблями и прислоняя готовые снопы друг к дружке, чтобы они сохли, вызревали и пухли на солнце.

Йоун то направляет руку Роусы, то приобнимает ее за талию. Она застывает от его прикосновений, и все ее тело гудит, словно обточенная ветром ракушка. Роуса медленно выдыхает и закрывает глаза, но не может разобраться в путанице своих чувств и понять, что так кипит у нее внутри.

Йоун, кажется, даже не видит замешательства Роусы. Заглянув в ведерко с dagverður, он издает радостный возглас, но тут же говорит, что в другой раз ей следует быть побережливей.

– Этих запасов нам на всю зиму должно хватить, не то придется глодать одну сушеную рыбу.

Комок страха в груди Роусы понемногу тает. Йоун улыбается ей, и оба они с Пьетюром смеются. И все же, стоит ему потянуться к ней, чтобы убрать упавшую на лоб прядь, как смех ее тут же обрывается, и горло сдавливает.

На скулах у него набухают желваки, но он отдергивает руку и отворачивается.

Роуса лепечет извинения, но слова ее беспомощно повисают в воздухе.

Пьетюр снова берется за косу, собираясь вернуться к работе. Йоун, прищурившись, смотрит на море. Роуса отчаянно силится придумать, что же ей такого сказать, чтобы стереть эту раздраженную мрачность с лица мужа.

Неожиданно она говорит:

– По дороге сюда я встретила двух женщин.

– Кого? – Тон Йоуна резок, как хлыст.

– Гвюдрун и Катрин. – Роуса накручивает на пальцы стебелек и дергает его с такой силой, что кончики пальцев обжигает болью.

– Гвюдрун – смутьянка, да и Катрин я бы доверять не стал. – Он сжимает кулаки. – Это неподходящая компания для жены bóndi. Нечего тебе с ними знаться. Они тебе голову заморочили.

Роуса еще туже накручивает стебелек на пальцы, и они окрашиваются алым.

Йоун берет ее руку в свою и распутывает травяную петлю. Его пальцы грубы на ощупь, большие ладони подрагивают от сдерживаемой силы.

– Что такое?

– Они сказали… Они сказали…

– Что они сказали?

В его голосе металл, и она вздрагивает.

Йоун вздыхает и трет глаза.

– Роуса, меня ждет неубранное поле. Что они сказали?

– Они сказали, что… что ты никого не пускаешь к себе.

– Я не могу звать в дом каждого встречного.

Она сильно прикусывает губу, чтобы та не дрожала. Но Йоун тянется к ней и осторожно высвобождает губу большим пальцем. Роуса застывает и ждет, пока он уберет руку.

– Ты не станешь приглашать этих женщин в гости, – мягко, почти ласково произносит он, поглаживая ее по щеке. – Хорошо?

– Но с кем же мне общаться?

– Посмотри на меня, Роуса, – говорит Йоун с нотками стали в голосе.

Она отворачивается от растворяющейся в бесконечности морской глади и натыкается на его шершавый каменный взгляд.

– Я видел, как сплетни губят человека. Ты должна понять. – Он вздыхает. – Анна… Я предупреждал ее. Ей стоило меня послушать.

Роуса молчит, и Йоун склоняется к ней. Она отодвигается.

– Останься ты при церкви, Роуса, и жизнь твоя протекала бы в уединенной молитве и труде. Мне думалось, что ты будешь рада…

– Я рада. Просто…

– И в чем тогда дело?

– Ни в чем, только…

– Что? – рычит он.

– Мне… – сдавленно пищит она. – Мне что-то послышалось.

– Послышалось?

– Это было похоже на… Мне показалось, я что-то слышала.

Йоун громко сглатывает.

– Где?

– На чердаке. Но дверь была заперта, и я не…

– Ты не входила туда? Я тебе запретил, Роуса! Ты дала мне слово.

– Я не входила! Но…

– Но?

Она вздрагивает.

– Я испугалась. Я думала, что это какой-то зверь.

Внезапно он хохочет, и она пугается.

– Да крыса, наверное. Придется снова пустить их на мясо, раз их шуршание так тебя пугает. – Он наигранно смеется, сверля ее настороженным взглядом. – Ты не поднималась по лестнице?

Она молча качает головой.

Он похлопывает ее по руке. Ладонь его холодна, челюсти сжаты, улыбка не касается глаз.

– Крысы бывают свирепы. Они могли тебя укусить.

Под платьем не видно, как дрожат ноги Роусы.

Он подбирает с земли косу.

– На чердак не поднимайся. Крысы опасны. – Он отворачивается. – Я вернусь, когда стемнеет, и мы сядем за nattverður вместе. Тебе бы этого хотелось, правда? – Она чувствует на себе его взгляд, осязаемый, как прикосновение.

По-прежнему не поднимая головы, Роуса решается украдкой посмотреть на него. На лице его не осталось и следа былого мальчишеского веселья. Губы превратились в бледную ниточку. Сжав рукоятку косы так крепко, что костяшки пальцев белеют, он яростно врезается лезвием в траву.

Роуса бегом спускается обратно по склону и набирает ведро холодной воды из ручья. Весь остаток дня она рьяно прибирается в доме, и воздух наполняется звуками ее учащенного дыхания, шуршанием метлы и повизгиванием скребка. Уборку здесь делали совсем недавно, но на выскобленный деревянный стол уже лег тонкий слой пыли. Когда Роуса выколачивает одеяла, из них, точно блохи, разлетаются семена трав с полей.

Кажется, мир ее мужа преследует ее повсюду.

Она направляется в хлев, говоря себе, что нужно задать корм скоту, но перед землянкой останавливается. Пабби часто бранил ее за любопытство. Предупреждал, что оно доведет ее до беды.

Дверь землянки заперта. Роуса пытается заглянуть внутрь через щели между стеной и окном, однако в темноте ничего не видно. В затылке у нее покалывает, но, обернувшись, она убеждается, что позади никого нет. Разве что вдали, у подножия холма, раскинулось кипящее жизнью селение. Наблюдая за хлопочущими людьми, Роуса замечает, что время от времени они останавливаются и поднимают головы, заслоняя глаза от солнца. Будто тоже что-то ищут. Некоторое время Роуса глядит на сельчан, но их суета и оживленная болтовня заставляют ее еще острее ощутить собственное одиночество, и она медленно бредет обратно в дом, к недоделанной работе.

Здесь, на севере, темнота расплывается по небу раньше, по крупицам вымывая свет и окрашивая все вокруг в оттенки серого. Поглощенная отскабливанием полов, Роуса понимает, как сильно стемнело, только когда ударяется затылком о край стола. Ночь уже запускает в дом свои студеные пальцы, и Роуса, потирая ушибленное место, откладывает тряпку, зажигает сальные свечи и греет руки в густом пламени. От запаха свечей скручивает желудок: за весь день она почти ничего не ела, кроме пары кусочков хлеба, которые взяла украдкой, пока готовила мужчинам dagverður. Она отрезает тонкий ломтик, намазывает его медом и ест, повернувшись спиной к hlóðir. Теплый хлеб напоминает ей о сенокосных полях.

Она подходит к двери и выглядывает наружу. Йоуна не видно. Лишь темная пустота ночи все крепче сжимает кулак.

Роуса поспешно зажигает лучину, бежит к лестнице и неловко взбирается наверх, держась за ступени одной рукой и боясь затушить дрожащий огонек неосторожным движением. Добравшись до двери, она подносит лучину к замку и тянет за скобу. Рука дрожит, пламя трепещет, Роуса дышит шумно и сбивчиво.

Дверь не поддается. Она разглядывает замочную скважину, ощупывает ее. Может статься, если раздобыть сломанную ложку или какую-нибудь железку, она сумеет…

Вдруг до нее доносится шорох, потом звуки шагов и голоса. Роуса так и застывает, но быстро соображает, что шум доносится снизу, с улицы.