– Прошлое и будущее – два конца одной нити, – тихий бабушкин голос разлился по кухне, словно кисель, загоняя всех зайцев обратно за занавеску.

– Вот возьмет мастерица нить и, ловко бусину за бусиной нанизывая, складывает узор. Стежок за стежком прошлое и будущее друг за другом гонятся, след в след бегут упряжками, однажды переплетаясь, да так никогда и не встретившись, – и, словно по книге, она водила пальцем по расшитому фартуку, а после снова брала иголку, и под ее умелой рукой вырастали сочные ягодки-бусины, где по одной, где целыми горстями.

– А у меня не получается! – пожаловалась внучка, отбросив в сторону свой едва начатый фартук.

Бабушка тепло улыбнулась, разгладила руками брошенное рукоделье: кособокие стежки глядели обиженно.

– Это ничего: приноровишься, внучка. Когда-то и я иголку держать не умела, да упэ1 помогла.

– Упэ? – удивилась девочка незнакомому слову.

– Упэ – моя бабушка, – пояснила старушка. – А мою упэ ее упэ учила, как теперь я тебя.

– И тебе тоже было скучно?

– Немного, – гусиные лапки морщинок рябью побежали по лицу: бабушка рассмеялась. – Но моя упэ говорила, что вышивка – это как книга, где все происходящее с нами описано, а узоры иногда и ожить могут.

– Гляди, – она взяла свой расшитый разноцветным бисером передник. – Вот люди, взявшись за локти, в круг идут солнцу подражая. Тут олени ветвисторогие навстречу небу мчатся. Здесь птица взлетает, зверек бежит, следы оставляя, а паук паутиной судьбы накрепко свяжет, что не расплести.

Но девочка сколько ни всматривалась, никаких людей с оленями не видела, только круги и квадраты. Слушала и не понимала. Хоть у самой в глазах душа Севера так и пела, но пока на незнакомом ей языке.

– Хаайя-найя, найя-нга-нга, хайя-найя, найя-нга-нга, – запела бабушка колыбельную из своего далекого детства.

И, будто подхватив мотив, солнечные зайцы опять заплясали по кухне, выскакивая то тут, то там. А самый маленький и шустрый запрыгнул в бабушкин туесок2, что на столе стоял, да как засверкает радугой!

Залюбовалась девочка.

– Что это так в туеске блестит, бабушка?

– А ты посмотри и узнаешь, – только и услыхала в ответ.

Заглянула в туесок девочка – среди пакетиков с костяным бисером лежит обмотанный шнурком серебристых оленьих волос маленький розовый камень, а вкруг него радужные зайцы точь-в-точь люди в танце солнца кружатся.

Обернулась к бабушке: и на фартуке бисерные человечки тоже затанцевали, а с ними олени, птицы, звери. Полилась песня рекой и история, что случилась давным-давно, но по сей день отголоски ее слышны. Послушай и ты, друг.

Далеко на Севере, где у земли нет края, а у неба – конца, издревле жили люди и олени. Куда олень, туда и человек – не пуская корней в одном месте, но прорастая душой на просторах Севера. Когда олень останавливался, человек распрягал нарты3. Семья вставала на стоянку. Стройные рядки наскоро устроенных жилищ – чорами4 радостно курились дымком.

Олени разбредались в поисках свежего мха, мужчины уходили на охоту, женщины оставались стеречь тепло.

Днем ароматами сочного вареного мяса наполнялся воздух. А ночью широкое небо укрывало звездным одеялом своих кочевых детей, до утра рассказывая предания, от которых даже у бывалых охотников дух перехватывало.

В одном таком стойбище неподалеку от холодной быстрой речки встретила свое четвертое лето Кындыкан – девочка с ямочками на щечках из народа эвенов. Несмышлёным младенцем она была, когда такая же речка забрала ее родителей.

Суров Север: жизнь человека, птицы, зверя – все лежат на одной ладони, одинаково хрупкие и ценные. Так устроено.

Росла Кындыкан в семье младшего брата матери, на ласковых бабушкиных руках, окруженная заботой и любовью. Жизнь ее бежала весело: под звуки песен, что по утрам пела дядина жена, да наперегонки с мальчишкой, который был всего на полголовы выше, а уже гордо звался старшим братом – Ака5.

– В день, когда ты родилась, ярко светило солнце. То был добрый знак! – любила повторять бабушка, снова и снова перебирая камешки воспоминаний. – Ты была чуть больше белки и так громко плакала, что сам лесной дед6 выходил из берлоги тебя баюкать!

– Придумываешь! – задыхалась тогда от возмущения Кындыкан, – Вот ещё, лесной дед баюкал!

– Ты ж говорила, то был Чучуна7? – не упускал случая подшутить братишка, а заодно историю про страшного великана у бабушки выпросить. Поговаривали, Чучуна хоть и похож на человека, но ростом с великое дерево и, подобно дикому зверю, весь шерстью покрыт, а свистит так, что оглохнуть можно!

– Чучуна? – бабушка поднимала бровь. – Э, не болтай, о чем не знаешь! Чучуну в наших краях давно не видели. Встреча с ним добра не сулит. Волчье у него сердце.

– Разве он волк? Или съел волка? – засыпала вопросами бабушку Кындыкан. Много бед приносили волки стойбищу: пугали, грызли оленей, бывало, нападали и на людей. Что может быть хуже волка?

– Нет в нем ни капли света, – отвечала бабушка, разом прекращая разговор.

Тихо становилось в чоре. Лишь огонь продолжал весело плясать в очаге, да по стенам разбегались причудливые тени, и один видел в них зверя, другой – охотника.

Последнее летнее солнце обнимало всё ещё теплыми лучами землю. А вообразивший себя охотником мальчишка быстро бежал по каменистому берегу речки, зажав в руке ветку

тальника, как копьё.

– Я этому Чучуне покажу! Пусть только сунется к нам! – кричал он в лицо встречному ветру.

Следом легкая, как пуночка, летела Кындыкан, а полы ее распахнутого кафтана порхали на бегу, точно крылья.

– Хвастаться и заяц горазд, – засмеялась она, и на ее щеках появлялись озорные ямочки.

На холме еще виднелись удаляющиеся фигуры всадников, за которыми дети и рванули со стойбища, но без резвого оленя, оставалось лишь провожать охотников взглядом.

– Чего тебя Данта8 за волком не взял? – спросила Кындыкан, стараясь не отставать от брата.

Ветка-копье резко взметнула вверх, спугнула стайку молодых кукш и упала в реку. Мальчик остановился, отыскивая глазами брошенную им палку.

– В другой раз сам пойду! – буркнул он обиженно и, скинув на берегу торбаса9, зашел в воду.

В тайге никогда не охотились, чтоб показать свою удаль, и не брали больше, чем нужно. Известное дело: пожадничаешь – сам в силки попадешься. Однако если волк повадился драть оленей, изводя страхом стадо, на охоту выходили все мужчины. В стойбище оставались только женщины с детьми.

– Ака-а, подожди! – окликнула брата Кындыкан, не решаясь ступить в неглубокую, но студеную речку.

Мальчик не обернулся. Он уверенно шел за палкой к другому берегу, как вдруг замер.

– Тшшш. Слышишь? – он приложил к уху ладонь.

Кындыкан прислушалась. Где-то рядом раздавался отчаянный писк. Будто крохотный зверек или птичка плачет.

– Сюда! – брат бросился назад к берегу, где наполовину скры тое водой лежало поваленное дерево. – Там кто-то есть!

Подбежав ближе, Кындыкан увидела, что в корнях дерева застрял малыш-горностай. Грудка белая, спинка коричневая, а пра- вая лапка сочится кровью. Зверек из последних сил цеплялся за жизнь, но бурлившая в водоворотах река вновь и вновь накрывала его с головой.

– Это коршуна добыча, – покачал головой брат, – лучше не трогать.

– Он же погибнет! – воскликнула Кындыкан. Наскоро разулась и поспешила зверьку на помощь. Ледяная вода обожгла ноги. Девочка наклонилась к дереву, осторожно вызволила горностая из цепких ивовых когтей и вынесла его на берег.

Мокрым комочком лежал на камнях зверек. Глядел на детей с опаской, поджимал перебитую лапку, но убежать не мог.

– Я назову тебя Кока – маленький дружок, – сказала ласково Кындыкан, бережно завернула зверька в платочек и направилась обратно в стойбище: бабушка знает, как лечить людей и оленей, значит, и горностаю сумеет помочь.