Увы, дальше случилось то, что случилось. Примчался лукавый бес. Облизываясь, как кот на сметану, он тотчас переступил порог миролюбия и впрыснул свой адский катализатор в диалог двух любящих людей. «Адова химия» сработала мгновенно. Женщина в ужасе обхватила руками голову и закричала: «Да как ты смеешь?!» Мужчина неестественно вздрогнул, вжал пальцы в ладони и молча вышел из комнаты. «Бла-бла-бла!» – балагурил вслед бес, хмелея от внушительной порции горького адреналина.

Мужчина сбежал по лестнице и распахнул дверь кабинета, пытаясь отключить ум от возмущения сердца. Так в крепость противника врывается смертельно раненный знаменосец и падает к ногам побеждённых. А потом… Потом ему стало жалко себя. Двадцать лет семейных ссор и взаимных несогласий! Сколько душевных сил и здоровья унесли эти бессмысленные распри! Ведь по прошествии нескольких дней они снова любили друг друга и клялись никогда более не тревожить собственное счастье…

А потом он подумал: «Да, я в печали. Но если бы сейчас меня порвал медведь, было бы гораздо хуже!» Вспомнилась история, случившаяся на Камчатке пять лет назад. В памяти пронеслись страшные мгновения – огромная клыкастая морда зверя зависла над ним, как дамоклов меч на волоске, готовом вот-вот порваться… Уже потом в палатке, перевязанный поперёк разодранной в клочья окровавленной штормовкой, он медленно приходил в себя и в ожидании фельдшера осмысливал случившееся. А сейчас-то что? Кошечка фыркнула, да коготком царапнула – экая невидаль! Стало смешно. Он поднялся с дивана и подошёл к двери. С минуту стоял, шестым волчьим чутьём рассекая тёмное пространство ссоры. Затем решительно открыл дверь, по лестнице поднялся на второй этаж и направился в комнату, где произошла ссора. Дверь «сама» приоткрылась ему навстречу. В образовавшуюся щель нырнула испуганная женская головка. Растрёпанные во время ссоры волосы были аккуратно прибраны, вместо кухонного халата на женщине сверкало вечернее платье (его подарок к недавнему юбилею свадьбы). Промачивая платочком бегущие по лицу слезинки, она что-то заговорила голосом, полным нежности и тепла…

Не вслушиваясь в слова, он бросился к ногам любимой и стал горячо целовать её ладони, руки, оборки платья… Ну что тут скажешь?

«Нехорошо, как нехорошо!..» – повторял он, теряя последний рубеж самообладания. Рубеж, за которым ещё можно было отсидеться и уберечь себя от нечаянной вспышки негодования. Он в растерянности оглянулся. Его славные редуты, некогда стройные и сверкавшие на солнце длинными изящными стволами орудий, превратились в беспорядочную массу поверженных достоинств. И тогда (да-да, он хорошо помнит, это произошло именно тогда) его последний оставшийся в живых трубач поднялся под градом словесных пуль и протрубил смертельный сбор. Бессмысленный и беспощадный одновременно…

«Как хорошо! Никого нет рядом, не надо обмениваться словами, не надо тратить силы на пустую болтовню умов. Можно просто лежать, смотреть в небо и пересчитывать облака. И ни о чём, совершенно ни о чём не думать…» Он попробовал перевернуться со спины на бок. Не получилось.

«Что произошло? Почему надо мной так много неба? И ещё какой-то мёртвый запах? А где Маша?» Ему вспомнилось, как оба они, перепачканные с ног до головы липкой крикливой грязью, метались по дому. Как падали и разбивались их любимые предметы и понятия. И ещё: две ветхие интеллигентные кожицы валялись в ногах, разорванные шпильками, шпорами и каблуками. Они были почти не видны под грудой осколков свадебного сервиза и каких-то предметов, нажитых за тридцать лет совместной жизни.

«Боже мой, неужели мы с Машей опять поссорились?.. – в его голове мелькнула мысль о случившемся. – Но при чём тут Маша? Да, она была не права, по-женски эгоистична, ну и что? Вопрос в другом: зачем я отдал на откуп обиженному самолюбию мои красавцы-редуты? Почему позволил „адамову ребру“ стать палкой, вернее нунчаком, и снести первым же ударом добрую половину моих полушарий?!»

Его рассуждения прервал крупный солоноватый дождь. Он промыл глазницы, и тотчас над озером смуты просияла разноцветная радуга. «Как хорошо!..» – шептал он, наблюдая над водой маленькую крылатую фигурку. Она парила далеко и в деталях была неразличима. Но он знал, знал наверняка – это Маша!

Что ж, как говорится: «Милые ругаются – только тешатся!» Тешатся? Э-э, нет! Не тешатся они, скорее, адово отродье тешат. И хотя добро всегда побеждает зло, искусанный победитель порой пугливым становится. Будем помнить об этом.

Жили-были дед Никифор да бабка Лукерья. И была у них… Нет, не была. Привёз сын Степан из города дочурку Настеньку на летние каникулы в родовой пятистенок! Настя, девочка городская, шести с половиною лет, поначалу дулась на отца, а прародителей и вовсе чуралась. Чуть что – крик, слёзы. А Степан улыбается, как не слышит. Дня не прошло – стал он в обратный путь собираться. «Пора мне, – говорит, – дел в городе, сам знаешь, отец, невпроворот. Не то, что здесь. Здесь лепота! Настюха пусть с вами поживёт, на молочке посвежеет!» Сказал, сел в машину – только его и видели.

Остались Никифор, Лукерья и Настенька втроём. Бабка внучке и молочко поднесёт, и яичко сварит – всё одно, не ест девчонка ничего, только в окошко глядит да слёзки вытирает. Дед смотрит с печи и хмурится: «Угомонись, Лукерья! Проголодается, сговорчивей станет». А бабка Настеньке улыбается, говорить с ней пробует, потом выпорхнет в сени, сядет на лавку и плачет от обиды и смущения. Так прошёл весь следующий день. Наступил вечер.

– Хочу смотреть телевизор! – заявила Настенька, нарушив сопливое молчание.

– Ох, беда-то! – всплеснула руками бабка. – Нету, милая, у нас этого телевизора. Был один да поломался давно. Антенна с крыши упала ещё прошлой весной, буря была…

Старуха хотела рассказать внучке про то, каким он был этот телевизор, как в дом попал по случаю окончания посевной. И то, как отличился её Никифор с бригадой – сам председатель подарил им этот телевизор! А ещё о том, как полдеревни собиралось по вечерам в их пяти стенах, толклись, курили и смотрели по очереди в экран. Тогда же Гагарин полетел в открытый космос, а когда вернулся, шёл по красной дорожке. И сам Хрущёв встретил его и обнял, как сына. Оба они стояли и плакали, а может, это только казалось, уж больно в избе накурено было.

– Хочу смотреть телевизор! – повторила медным голоском Настенька.

– Никифор, своди Настюшу к Ельниковым, пусть поглядит там свой телевизор, а я им молочка передам, – затарахтела Лукерья.

Дед знал, спорить с бабкой не было никакого человеческого смысла. Хоть бы раз она отступилась – и-и, куды там! Никифор нежно любил свою Лукерью и во всём шёл ей навстречу, хотя частенько не считал её правой, а своё соглашательство – правильным. На дворе уже стемнело. Взял дед фонарик и повёл внучку к Ельниковым короткой дорогой через огороды.

– Ой! – вдруг вскрикнула Настенька. – Жжёт!

Дед обернулся и увидел, что девочка, засмотревшись на первые звёзды, забрела в заросли крапивы, хотела было рукой раздвинуть стебли, но обожглась и вскрикнула.

– Деда, больно! – Настя потёрла место ожога и вопросительно поглядела на Никифора.

– Ты, Настенька, не три, само пройдёт, иди за мной следом, тут недалече.

Дед пошёл чуть медленнее, оборачиваясь то и дело на идущую след в след внучку. «Да, – подумал он, – где беда постучится, там любовь откликается».

– Не холодно ль тебе? – спросил он, останавливаясь передохнуть у соседской оградки.

– А скоро ещё?

– Пришли, Настенька, пришли.

Дед постучал, и они вошли в ароматную большую горницу. Над печкой сушились первые грибы. Лёшка, внучок тётки Авдотьи, развешивал под притолокой на верёвке карасиков, которых наловил сегодня на пруду. В углу на тумбочке, покрытой расписной скатёркой, стоял большой чёрный телевизор.

– Авдотья, принимай гостью! – весело хохотнул Никифор, обнял за плечи девочку, смущённую встречей с незнакомыми людьми, и бережно подтолкнул вперёд.