За всю свою жизнь мне приходилось бывать на кладбищах раз или два, да и то в летнюю пору. Зимой я здесь был впервые. И теперь зимнее кладбище пробуждало во мне странные ассоциации.

Занесенные снегом могилы с выступающими над ними надгробиями и крестами чем-то напоминали мне большую стаю ослепительно белоснежных лебедей, случайно прилетевших в эту «страну скорби». Страну, откуда возврата нет никому.

Я не знал, где находится мамина могила, но узнал ее еще издали по занесенной снегом березке, о которой мне когда-то писала тетя Паша.

Когда наконец мы, запыхавшись, подошли к простенькой оградке, я, невольно сняв с головы шапку, замер. Тетя Паша, посмотрев на меня, вздохнула, и, с поклоном перекрестившись, с трудом открыла калиточку, пропуская меня вперед.

– Ну вота, Варинька, как и обишялась, – войдя следом, поклонилась она еще раз. – Привела до тибе сыночка твого, Сашеньку! Ты не гневайся, Варинька, на дитя свое! Не гневайся!

Тетя Паша еще ниже склонилась и тихим голосом прошептала:

– Ни мог до тибе ен поранее притить! Ни на усе иво воля!

И, посмотрев на меня, еще тише, словно боясь потревожить маму, прошептала:

– Я, сынок, чуток отойду,… а ты поговори с мамкой-то! Поговори, сынок, насамки. – и, слегка дотронувшись до рукава моего бушлата, скорбно кивнула головой: – …Поговори!

Когда тетя Паша, тихонечко проскрипев по снегу, вышла, я, опустив букет и смотря на занесенную снегом могилу, еще долго стоял, комкая в руках шапку. Я не знал, как мне вести себя и что мне говорить. В душе моей были пустота и стыд. Я не мог найти хоть каких-либо слов, которые мне надо было произнести. Наконец, не выдержав своего затянувшегося молчания, я, бросив шапку на снег и развернув ошметки газеты, медленно, словно боясь, что мама не примет от меня цветы, наклонившись, положил их на могилу. На белом холодном снегу они казались замерзшими пятнами ее застывшей крови. Все еще стыдясь за себя, я, подышав на свои замерзшие руки, робко дотронулся до креста и осторожно провел по овальной табличке с фотографией, счищая прилепившийся к ней снег. Жесткий снег, словно не желая открывать изображение мамы, очищался с трудом, но я, дыша на свои замерзшие руки и табличку, тер и тер по ней не в силах остановиться. Я не мог не увидеть лица мамы. Не мог! И когда, с трудом счистив непокорный снег, я увидел лицо мамы, мне стало легче – фотография была старая, и мама на ней была молодая.

На фотографии мама улыбалась мне так, словно знала, как через долгие годы она будет улыбаться своему непутевому сыну: с любовью и печалью. Я долго стоял, смотря на красивое лицо мамы, и затем тихо произнес: «Здравствуй, мама…» И все! Как не пытался я еще что-то произнести, у меня не получалось. Во мне просто не было слов. Душа моя, не чувствуя мамы, молчала. А мама, смотря на меня с фотографии и словно понимая мое смятение, по-прежнему улыбалась и улыбалась мне. И вдруг я почувствовал, как в глубине замерзшей души моей начало теплеть. Я почувствовал, что мама, как бы жалея меня, вдохнула в душу мою тепло свое. Я почувствовал, как моя душа стала оживать.

«Здравствуй, мама! – повторил я, зашептав. – Здравствуй, моя родная! Прости меня, родная! Прости! Я так виноват пред тобой! Так виноват!» Мои глаза повлажнели. «Мама! Ты не представляешь, как я хотел тебя увидеть! Как хотел! Но не смог! Не успел, мама! Не успел! – еще больше повлажнели мои глаза. – Что я наделал?!! Что наделал?!! Я же своей жизнью погубил твою жизнь! Я же погубил тебя!!! И себя!» – выдохнул я. «Я теперь остался совсем один, мама! Совсем один! Мне теперь так одиноко и страшно, мама! Так одиноко и страшно! Нет у меня больше никого! Никого! Я не знаю, что мне дальше делать! Я не знаю, как мне жить дальше, мама! Просто не знаю! Как мне жить, если рядом нет тебя? Кто теперь сможет понять и пожалеть меня, как понимала и жалела меня ты?!! Кто может простить меня, как прощала меня ты?!! Ну кто?!! И кому я теперь нужен?!! Никому! Никому, мама, я теперь не нужен! Ты ушла и оставила меня! Оставила! Но во всем этом виноват только я! Только я! И я не знаю, чем пред тобою искупить вину свою! Чем и как?!! Мама, ты не представляешь, что бы я сейчас сделал, чтобы увидеть тебя живой! Увидеть и обнять хоть на миг! Хоть на миг, мама! Но я не могу! Я ничего не могу сделать! Я так одинок и растерян! Ты прости меня, мама! Прости!» – медленно опустившись пред могильным холмом на колени, задыхаясь, шептал я. «Прости! Умоляю, прости! Я сделаю все, чтобы вымолить у тебя прощение! Все!!! Но сейчас ты просто прости меня! Прости! Ты не представляешь, как мне одиноко!!!» – замолчал я, почувствовав, как моя горячая и скупая слеза медленно потекла из глаз по замерзшей щеке и, сорвавшись с нее, упала на могилу.

И меня словно услышали. Висевшее над землей низкое серое небо порозовело, и из-за бледных холодных туч его внезапно выглянуло солнце. Солнечные лучи, заиграв по заискрившемуся всеми цветами радуги снежному покрывалу, словно оживили цветы, которые теперь не казались застывшими кровавыми пятнами. Они теперь были просто цветами, которые понравились моей маме. Я почувствовал, что она услышала меня и не обижается.

Я вдруг ощутил себя маленьким мальчиком, когда, ничего не боясь на свете, в блаженстве засыпал на маминых коленях.

– 10 -

К Христу за пазуху

Участкового, видно, уважали не только «вурки с хвинками». Дело с постановкой на учет, паспортом и пропиской с его помощью пошло как по накатанному. Через пару дней я отнес в паспортный стол свои фотографии и, заполнив бланки, зашел в участок к Яковлевичу.

– Тэ-экс… ну с этим все понятно, – сказал он, выслушав меня. – Филипповна все сделает! С надзором тоже ясно… Ну а с остальным – посмотрим. «Лиха беда – начало!» Созреешь – что-то будем думать.

Прощаясь, он пожал мне руку и, улыбнувшись, сказал:

– Привет от меня Александровне! Скажи, как-то зайду на стопку чая.

– Скажу, Николай Яковлевич, обязательно скажу, – ответил я и, выходя за дверь, буквально затылком почувствовал на себе его цепкий внимательный взгляд.

Выйдя из участка, я не спеша пошел по тротуару, не обратив внимания на тронувшуюся с места черную «Волгу», стоявшую неподалеку. Обогнав меня, она, чуть вильнув на скользкой дороге, остановилась. Из нее резво вышел среднего роста дерганый худощавый тип с рыжим лицом, щедро разрисованным всевозможными пороками.

– Ты Михай будешь? – небрежным тоном, и явно рисуясь перед сидевшими в автомобиле людьми, сказал он.

– Что ты хочешь? – спросил я, посмотрев на затемненные стекла автомобиля.

– Человек один с тобой сильно побазарить хочет… Варрава! Слыхал, небось, про такого? – все еще рисуясь, сказал он и, не дожидаясь моего согласия, распахнул заднюю дверь «двадцатьчетверки»: – Ныряй!

Не глядя по сторонам, я неторопливо сел в салон и, захлопнув дверь, огляделся. В машине я увидел еще двоих. Рядом со мной сидел крупный тип с добродушным лицом, а за рулем – коренастый парень в добротной кожаной куртке с пушным воротником, черных очках и кожаной стильной шапке с опущенными «ушами».

– Привет, братан, – протянул мне руку сидящий рядом тип. – Бэдя!

Я молча пожал его, похожую на боксерскую перчатку, лапу.

– Трогай, Кислый! – хлопнув дверью, небрежным тоном сказал рыжий, усаживаясь рядом с водителем.

Пропустив встречный грузовик, «Волга» уверенно двинулась вперед. Некоторое время мы ехали молча.

– А ты че в ментовку записываешься?!! – повернулся ко мне рыжий, ехидно улыбаясь тонкими бесцветными губами.

– Кончай, Рыжий, – оборвал его Бэдя и, достав пачку сигарет, протянул мне: – Закуривай, братан.

Я покачал головой:

– Не хочу. Спасибо!

– Видать, с ментами накурился! – едко вставил Рыжий.

Сидевший за рулем парень, с любопытством бросив в мою сторону взгляд, хмыкнул. Я похлопал Рыжего по его худому плечу и, когда он полуобернулся ко мне, сказал, глядя в его нахальные глаза: