– Мож к чайку стопочку-то налить, Яковлевич?!! С морозца-то, а?!! – вопросительно взглянула она на него.

– Да какая стопочка, Александровна? Мне еще и в участок зайти надо. Забегался сегодня за день, ноги крутит. В другой раз выпьем стопку чая, – повернулся он ко мне.

Я, молча вынув из кармана справку об освобождении, положил перед ним на стол. Участковый мельком взглянул на нее.

– Чем заниматься думаешь, Александр… Михайлович? – пристально глядя мне в лицо, спросил он.

– Кур буду воровать, – выдержав его взгляд, спокойно ответил я.

Тетя Паша охнула, беззвучно сплеснув руками.

– Кур – это хорошо, – улыбнулся глазами участковый, – только ты, Александр Михайлович, до двадцати одного часа воруй их. Сам понимаешь, режим нарушать нельзя. Проверять буду.

– Как скажешь, гражданин начальник, – ответил я.

Участковый скривился, как от зубной боли, а тетя Паша, растерянно глянув на меня, пригрозила мне худеньким кулачком из-за его спины. Стараясь не смотреть на нее, я отвел свой взгляд в сторону.

– А мож чаю-то попьешь с пирожками,.. а, Яковлевич?!! – с удвоенной торопливостью засуетилась она, звеня посудой и осуждающе посматривая в мою сторону. – Пирожки с пылу и с жару! Не хош стопку – насильничать не буду! Ну, у другий раз. А пирожки они шо… Ну уважь, Яковлевич!

Участковый расстегнул пуговицу на шинели.

– Ты, Александровна, и мертвого уговоришь!

Тетя Паша заулыбалась.

– А все ж, мож, стопочку-то с морозца?!!

Участковый покачал головой.

– Нет двоих мертвых одновременно!

Мы с ним, посмотрев на повеселевшее лицо тети Паши, непроизвольно улыбнулись. Неловкость между нами начала медленно таять. Молча выпив стакан чая и съев пирожок, участковый поднялся со стула.

– Проводи-ка меня, Александровна, – повернулся он к тете Паше, надевая на голову шапку.

– Как так, Яковлевич?!! – растерянно проговорила она. – Мож, стопку-то усеж налить?!! Не по-людски как-та!

– В другой раз, Александровна… В другой раз, – устало ответил участковый и протянул мне руку: – Зайди, Александр Михайлович, завтра в участок… часам… эдак к девяти. Александровна расскажет куда.

И вышел из комнаты.

Тетя Паша, накинув на голову платок и метнув в меня встревоженный взгляд, торопливо заспешила за ним. Я слышал, как она, провожая его, что-то быстро говорила ему. «Бу-Бу-Бу», – невнятно ответил он ей, и его грузные шаги, заскрипев по снегу под лай соседского кобеля, вскоре стихли.

– Уймись, Жуля! – крикнула в сердцах тетя Паша на собаку. – Расхадилси, ирад!

Стараясь не слушать ее ворчание, я невольно взглянул на справку об освобождении, напечатанную на дешевой бумаге. «Свистулька», – мелькнули в голове слова тети Паши. «Вновь со «свистульки» начинать!», – подумал я, и тоска змеиным языком лизнула меня по душе.

– Ну шо ты такое говориш?!! – вернувшись в дом и поеживаясь от мороза, набросилась с укоризной на меня тетя Паша.

– Кур воровать буде ен! Пошто человека забижать? Яковлевич по-доброму зашел. Ен человек пральный и не ко усякому зайдет за просто так! Яковлевич и мого Петра как почитал! И к мине с доброй душой, – загремела она чайником. – Его вурки, и те опасаются и…

– Ой, шо то я! – всплеснув руками, растерянно посмотрела она на меня. – Саша, сынок!… Да не слухай ты мине, дуру-то старую! Да и какий ты вурка! Шо я утех вурок не видила. Вон Юрик Дидков – то чисто вурка. Репа уся битая и усе: «Бля буду, в натуре, бля буду, в натуре», – как у Четвертихи попугай, а сам и ни знае, шо такое «бля буду, в натуре». Кода спытала иво, то тока лупает беньками своими-то свиными… Тьфу! А ты у нас и водку не пиешь, и матюки не загинаиш. Мине и Варя хвалилася!

Тетя Паша, открыв печку, вздохнула:

– То по драчке-то и попал ты впервой. И пошто было парню жизню попоганить?!! – подкинула она совок угля в печь. – Вон, у нас у диревни парни, шо кочеты, бились на кулачках до кровищы. И ниче! А коли их усех сажать за то… То и работать некому было бы.

– А там попробуй из болота ноги-то вынуть и лапти не обронить! – вновь, неловко взглянула она на меня. – Да вон, у Юрки-то и ножык у кармани! Хфинка по-еному! А у тибя, шо, хфинка шоли есть?!! – захлопнула она дверцу печи, выпрямляясь.

– У меня, тетя Паша, обрез, – улыбнулся я ей.

– Ой ли! – хитро посмотрела она на меня. – Обрез у него! Язык у тебя, как обрез, Сашка. Ты своим-то языком жизню-то свою, сынок, и поганишь. Пошто тода тех ирадов сокрыл? А! И как тибе мать-то не просила и анвокад утой мордатый, покойный, ни увещевал, а ты… Э-э-эх!!! Ну точно твой дед Лександр! Той тож усем у лицо резал правду-то. Люди кажут, когда немчуры их вешали, так ен… Митьке Кривому, полицаю, скулу-то набок своротил! И крыл их усех так, шо святых вынось! А ты мине, обрез… – снова, усмехнулась она. – Э-э-эх!!!

Мне почему-то стало жалко ее, и я, подойдя к ней, приобнял ее за плечи.

– Не обижайся, тетя Паша. Пошутил я. Да и Яковлевич, я думаю, понял и не обиделся.

– Пошути-и-и-л, – протянула она. – Усе шутки шутити, а матирям усе слезы от шуток-то ваших.

– Жениться тибе надобно, Сашка! – выпалила она неожиданно. – Не старый ты, и видный у нас.

– Тетя Паша, так ты же сама мне говорила, что женилка у меня не выросла.

– Охальник ты, Сашка! Ох и охальник! – закачала она головой. – Так тетке родной сказать! – и усмехнулась: – И кода-то было?!! Ты ж у восьмый класс-то пошел тода… Спать иди! – ткнула она меня своим кулачком в плечо. – Женилка!

Лежа в хрустящей постели, я в полудреме слышал, как тетя Паша ворчала за дверью. «Пошутил… Ой, детки, детки, куда вас деть-то. Вон и мой, – переключилась она на моего покойного брата, – Вася-то. Пошто не женился-то на Любаше Ромашиной?!! Кака девка справная! И у армию провожала его, оболдуя! И писала сколь ему… А пришол, и ни в каку… «Гуляла!» Хто?!! Любаша?!! Ну сходила пару разов на танцы девка-то, ну и че! И кого послухал?!! Ваську Пузанова! Нашел каво слухать. А той и рад старатся, ирад! Гуляла! Шо ен свечку-то над ею держал?!! А коли и было шо, то шо?!! Не убудет! Зато девка кака! И сколь не долдонила ему, а усе мовчки, как Петро точно… и тока на точиле, ентом треклятом… Жи-и-и, жи-и-и… Усе с друндулетой энтим… мотоциклой вошкался… Оно, судьбу-то не объедиш, – снова вздохнула она. – Так хотя бы онуки были бы. Вон у Любаши их двое»… «И ей жизню поломал! – обрушилась она вновь на Василия. – Шо у ей за жизня-то с энтим котярой, Венямином?!! Сколь я тода ей ни говорила: «Иди до мине, жить-то!» А она все мине: «Тетя Паша, ребятенку отец нужон». О-о-отец! Тьфу! – выдохнула она. – Какой с иво отец! Бабник проклятущай, а не отец! Сколь слез из нее-то вынул!»

Я слушал ее тихое ворчание, и мне вдруг стало так хорошо и спокойно, как дома в детстве. И впервые за долгие годы я спокойно уснул, и мне приснился яркий сон: отец, которого я никогда не видел, чинил мой старенький велосипед, а рядом стояла мама и смотрела на нас. А я прижимался к мощному теплому плечу отца в мелких веснушках и радостно смеялся.

– 8 -

Родня

Когда я утром пришел в участок к Яковлевичу, мы долго курили, стараясь не смотреть друг на друга. Чувствовалось, что наше молчание затягивается, вызывая обоюдную неловкость, но с чего начать разговор, мы не знали. Когда я, отогнав рукой дым, затушил сигарету в пепельнице, Яковлевич, не выдержав, поднялся. Грузно скрипя половицами, он, подойдя к окну, распахнул форточку, и, глубоко вдохнув свежий морозный воздух, легким облачком входящий в прокуренную комнату, произнес: «Да-а-а!» Затем, посмотрев на меня, вновь прошелся он по кабинету. Я молча наблюдал за ним, не зная, что ответить на это его «да-а-а».

– Ну что молчишь, свет, Александр Михайлович?!! – снова усевшись на стул, положил он на стол свою тяжелую руку.

– Давай говорить начистоту, уж коль пришел. Я тетке твоей вроде как обещал… подсобить. Но, сам понимаешь, одного моего обещания здесь мало. Еще и твое желание надо, – посмотрел он на меня. – Ведь так я понимаю?