После войны мама, окончив школу, поехала учиться на фельдшера, а по окончанию училища пошла работать в госпиталь медсестрой, где и познакомилась с моим будщим отцом, офицером МГБ. Через полгода они поженились, а вскоре отца направили в Прибалтику. Мама, уже беременная мной, ждала разрешения на проезд, но вместо него пришла на отца похоронка. После моего рождения мама осталась работать в госпитале и, когда друзья отца помогли получить ей квартиру, забрала к себе и свою сестру, замучившую своим нежеланием учиться их двоюродную тетку Матрену. Тетя Паша же согласно своим классо-коридорам пошла работать на завод, где и проработала до пенсии.

Оставшись один, я медленно развернул сверток и увидел то, о чем уже догадался: светлую жестяную коробку, в которой мама хранила документы. Как в ожидании приговора, я смотрел на нее, не решаясь открыть, но в то же время мне хотелось сделать это, чтобы закончилось изматывающее душу ожидание. Быстро умывшись и одевшись, я сел на кровати и, поставив коробку на колени, провел рукой по тисненому городу на ее крышке. Затем, решившись, с внутренним трепетом потянул крышку вверх. Она, тихо скрипнув, легко поддалась, и я почувствовал едва уловимый запах мамы, от которого болью кольнуло виски. Открыв коробку, я сразу сверху увидел немногочисленные письма, написанные мной маме из колонии. Чувство стыда хлыстом ударило по лицу. Брезгливо отложив их в сторону, я, достав стопку документов, начал перебирать их. Свидетельство о смерти мамы, ее медицинский диплом, трудовая книжка, сберегательная книжка, мой аттестат, мое свидетельство о рождении, мамино свидетельство о рождении, свидетельство о браке. Открыв его, я прочел: «Гражданин Яров Михаил Валериевич, двадцать четвертого года рождения… и гражданка Ларева Варвара Александровна, тридцать второго года рождения, вступили в брак двадцать пятого августа одна тысяча пятьдесят второго года. Произведена соответствующая запись номер девятьсот сорок восемь». Я закрыл свидетельство. Как все просто! Две судьбы за номером девятьсот сорок восемь. Дальше я увидел пожелтевшую свадебную фотографию своих родителей. Мама показывала мне ее и раньше, но сейчас я смотрел на нее совершенно другими глазами.

Мама, в белой кофточке, с белокурой косой через плечо нежно прижалась к отцу, сидевшему в военном кителе с погонами капитана. Его суровое лицо светилось от счастья. Дальше я увидел письмо в порыжевшем конверте. Отправитель Яров М.В. Робея, я достал его из конверта. «Милая Варенька, здравствуй! – пробежал я глазами первую строчку, написанную ровным четким почерком. – Всего неделя, как мы расстались, а мне кажется, что прошла целая вечность…»

Голова налилась свинцом, и я не смог дальше читать. Сложив письмо, я бережно положил его назад в конверт. Ниже лежало похоронное извещение… Похоронка! Мама никогда не показывала мне ее. «Уважаемая Варвара Александровна, доводим до Вашего сведения, что Ваш муж, капитан Яров Михаил Валериевич, выполняя свой воинский долг, пал смертью храбрых в бою с бандитами». На извещении дата: двенадцатое июня одна тысяча пятьдесят третьего года.

«За полтора месяца до моего рождения!» – пронеслось в голове. Под похоронкой я увидел светлый газовый шарфик мамы, в котором было что-то завернуто. «Погоны отца!» – догадался я и, дрогнув, начал разворачивать шарфик. Но в нем был завернут только один погон. Один потертый погон с четырьмя звездочками. Второго, бурого, пропитанного отцовской кровью, с надорванным краешком и вырванной осколком звездочкой, не было. Бережно завернув погон обратно, я положил его на кровать к документам.

Затем я достал наградные документы отца и две коробочки. Открыв их, я увидел лежащие в них Орден красного знамени и медаль «За отвагу», которой отца наградили посмертно. Держа награды отца в руке, я будто ощутил, что они жгут мне ладонь. И когда я начал аккуратно слаживать их назад, они, словно осуждая меня, тихонько звякнули.

На самом дне шкатулки я увидел еще одно письмо! Свернутое, но не в конверте. Развернув его, я узнал почерк мамы.

«Саша, сынок! Это мое последнее письмо к тебе. Мне уже недолго осталось, и его передаст тебе тетя Паша. Я не хочу отсылать тебе его туда. Ты понимаешь почему.

Милый мой мальчик, я знаю, что тебе будет нелегко, но ведь ты у меня умный и сильный, как и твой отец. Ты справишься. За квартиру не обижайся, я специально отдала ее государству. Я не хочу, чтобы ты оставался в ней один. Не хочу, чтобы ты чувствовал косые взгляды людей. Сынок, живи у тети Паши. Мы договорились с ней. Она будет тебе матерью вместо меня. Сашенька! Мальчик мой! Умоляю тебя только об одном. Остановись! Ради меня, ради твоего отца. Все, что было, то было. Умоляю, начни новую жизнь! Сашенька, кровинушка моя! Так много хотела тебе сказать, и нет слов, не могу. Прощай, мой мальчик, целую тебя. Я и после своей смерти буду молить Господа за тебя. Твоя мама».

P.S…

«Послесловие… Послесловие!» – тихо застонав, я прочел: «Сыночек, оставляю тебе папин погон – помни об отце! Второй – тот я попросила Пашу положить со мной. Еще раз целую тебя, мой мальчик, мой Сашенька! Прости и прощай!»

Спазм тисками так сильно сдавил мне горло, что я не мог вдохнуть. Неприязнь к себе, обдав жаром стыда, липкой слизью растекалась во мне. Медленно поднявшись, я, взяв свои письма в руку, пошел на кухню и, открыв дверцу печи, торопливо швырнул их в огонь. Мгновение они лежали, а затем, быстро пожелтев, свернувшись, пыхнули.

– Клянусь, мама! Клянусь! – тихо прошептал я, закрыв дверцу.

Затем больше не в силах оставаться в доме наедине с коробкой, я, надев ватник, вышел на двор и, подняв к серо-свинцовому небу лицо, с трудом вдохнул освежающий морозный воздух.

Снег, падая мелкой колючей крупой, приятно освежая, пощипывал разгоряченную кожу моего лица. Несколько отдышавшись, я вошел в теплый сарай, где, сонно кося на меня взглядом, блаженно похрюкивая, лежал очередной тезка моего покойного брата.

Стараясь не смотреть в его сторону, я, взяв деревянную лопату, стоявшую в углу, и выйдя наружу, начал расчищать двор от снега, который все летел и летел.

– 7 -

Дома

Днем тетя Паша сказала:

– Вечор Яковлевич зайдет… Участковый.

И, взглянув на меня, пояснила:

– Пашпорт надоть тибе выправить. И прописку тож абищался подсобить… А то с твоей свистулькой не наживешь! – намекнула она на справку об освобождении.

Подойдя к ней, я, обняв ее за худенькие плечи, поцеловал в щеку:

– Спасибо тебе, теть Паш, за все!

– Ой, да шо ты, Саша! Да за шо спасибовать-то, сынок! – зарделась она. – Чай не чужие мы. Чужие, и те помогают друг дружке. Вон Варенька-то сколь добра и нам, и другим людям давала. А и че тебе самому-то валандаться?!! Сам понимаешь… А Яковлевич и Петра мого почитал, и миня заходит попроведать, да чайку попить. Уважительный ен!

Вечером пришел участковый. Услышав, как под лай соседского кобеля по снегу зарыпали его грузные шаги, я взял свою справку и с тяжелым сердцем сел в горнице за стол, ожидая. Когда он с тетей Пашей вошел в комнату, я встал со стула, и мы, обменявшись с ним пристальными взглядами, сдержано поздоровались.

– Натопила ты, Александровна! – сказал участковый и, сняв шапку, сел на заскрипевший под его грузным телом стул.

– Петро-то мой сложил печь так, Яковлевич! Ты знаешь, – засуетилась тетя Паша. – Другие, вон, по три цеберки угля палят, а у меня чуток, и жару-то, жару! – горделиво сказала она.

– Да-а-а, – протянул участковый, посмотрев на меня, – Василич печник от Бога был! Нюра, вон, моя все его добрым словом поминает.

– А ты, Александровна, собаку так и не завела себе? – заметил он, расстегивая верхний крючок шинели.

– Да к теплу кутенка-то возьму, – загремела чайником тетя Паша. – А счас Четвертихи Жуля за двох старается. Горла-а-астый, зараза! А шо! Я иму-то косточки ношу, ен и стараится.

Мы с участковым невольно улыбнулись.

– Политик ты, Александровна, – повернулся он к ней.