Народ распаковывает «барбекюшницы», кто у себя на участках, кто на балконах. Запах жареного мяса не накрывает удушливым смогом все вокруг, а становится легкой частью летней жизни города, как и хорошее вино на открытых террасах кафе. А в сентябре наступает длинная и теплая осень – «индейское лето», так тут называют это время. Монреальцы у себя во дворах еще купаются в бассейнах, ходят в шортах и легких платьях. Залезешь в такую погоду на Мон-Руаяль, который, как пупочная грыжа, возвышается над всем островом Монреаль, и наслаждаешься видом города, смотришь, как течет река Святого Лаврентия, а под ногами на склонах Мон-Руаяля и в городе буйство красок осенней листвы. Описать это просто невозможно, слов не хватит. Осень в Монреале нужно видеть самому. Каждый раз мне кажется, что психиатр по мне точно плачет, потому что даже в горячечном бреду невозможно представить эту красоту.

И ко всему этому добавляется французская речь, которая полностью диссонирует с представлением о Северной Америке. Вот туда-то я и лечу.

Мысли приходят в голову быстро, гораздо быстрее, чем летит свет. Мысль, посетившая меня, просто озарила мое полусонное сознание. Она не блистала новизной, но ее сверкание было под стать блеску хирургических инструментов перед началом операции.

– А не выпить ли мне чего покрепче?

Мысль оказалась своевременной, тем более что она не нарушала «Правил правильного питья», в которых головной болью и тяжелым похмельем многих поколений написано, что градус можно, а подчас и нужно только повышать. Поэтому, заказав еще сто пятьдесят виски, я вальяжно откинулся на диван.

Без тоста пить нельзя. Даже с утра пьешь за собственное здоровье, а тут… Я пожалел, что у меня нет отрывного календаря. Там всегда можно найти повод.

«Кстати, – меня неожиданно пронзила вспышка памяти, как в рассказе Жванецкого, – сегодня же первое декабря. Аккурат в этот день в уже далеком 1989 году мы с друзьями открыли первую в Москве частную ветеринарную клинику».

Итак, тост был готов.

«За мир, за дружбу, за ветеринарную службу!» – так начинал каждое наше застолье один из нас, доктор Бычков, который окончил военно-ветеринарный факультет нашей родной Московской ветеринарной академии. Причем делал он это всегда лихо, подняв правый локоть на уровень воображаемого погона. У меня, конечно, так залихватски не получалось, да и народ в аэропорту неправильно бы меня понял, но заветные слова я сказал и сделал добрый глоток.

Виски разливался по организму, и начались воспоминания. Нас было четверо друзей: Владимир Иванович Бычков, Александр Юрьевич Саломатников, Дмитрий Игоревич Коропов и я. С Димкой мы были одногруппниками, а вот с Вовкой и Юрьичем мы познакомились на Мосгорветстанции, где Бычков руководил отделом ветпомощи на дому, а Юрьич работал главным ветеринарным врачом станции. Димка с Вовкой были потомственными ветеринарными врачами, а мы с Сашкой пришли в ветеринарию, как тогда писалось в звонких комсомольских реляциях, по зову сердца.

Доктор Бычков попал на станцию после того, как комиссовался из армии. Однажды он осознал, что служба в рядах родной краснознаменной и легендарной пагубно влияет на его печень, и сразу же нашел у себя какую-то неизлечимую болезнь. Надо сказать, что печени стало легче, но ненамного.

Доктора Саломатникова жизнь занесла на станцию после работы главным ветеринарным врачом совхоза в Карелии. Дело в том, что Сашка женился, еще учась в академии, и у них с Татьяной родился сын. Юрьич правильно рассчитал, что на пятом курсе у них должен появиться второй ребенок и тогда он не пойдет в армию после окончания вуза. Но, судя по всему, он перестарался, и у них родилась двойня. Вот после этого он и уехал на три года в Карелию.

Мы же с Димкой попали просто с корабля на бал. Еще учась в академии – на работу в самое крутое тогда ветеринарное место Москвы. Словом, жизнь удалась у всех нас.

На Юннатов, так тогда коротко называли Мосгорветстанцию, было непаханое поле деятельности. Не зная ничего, мы брались за все. Читали медицинские книги, пытали знакомых медиков глупыми, с их точки зрения, вопросами, но потихоньку накапливали знания. К сожалению, «все имеет свой конец, свое начало».

Я сделал еще один глоток.

После окончания академии в 1987 году, отмазавшись от распределения в совхоз «40 лет без урожая»[1] Зарайского района Московской области, я попал на работу в тогда еще научно-исследовательский институт проктологии на «беременную» ставку заведующего экспериментально-биологической клиникой.

Такого мне не могло присниться даже в самом смелом сне. Это была современная, только что отремонтированная хирургическая клиника, готовая к проведению самых сложных операций. Стационар с удобными клетками, войдя в которые можно было работать с собаками. Отдельные помещения для больших и мелких грызунов. А операционный блок! Да, именно блок, а не замызганный кабинет, в котором велся прием и тут же делались операции. О таком я даже не читал, не говоря уж о том, чтобы нам рассказывали в академии. Предоперационная, где животное подготавливалось, а врачи намывались[2] и одевались на операции, операционная с двумя столами, прибором для электрокоагуляции, аппаратом искусственной вентиляции легких, аппаратом для ингаляционного наркоза, подводкой кислорода, аппаратом УЗИ, эндоскопом, который при необходимости приносили сверху из института, рентгеном. Инструментов было столько, что я просто не знал девяносто процентов их названий и предназначения. Инструменты, как и операционная одежда, после операций относились в стерилизационную института и возвращались запаянными в пакеты, полностью готовыми к очередному использованию. И самое главное, мечта многих ветеринаров того времени – зеленые операционные пижамы. Вход в операционную разрешался только в масках. Институтская лаборатория круглосуточно делала все необходимые анализы. И еще, что немаловажно, у меня был собственный вход с улицы. Словом, это был сон. И все это простаивало, потому что деньги на науку закончились.

Это сейчас есть множество клиник, которые гораздо лучше по оснащению, а тогда таких было только две: одна, которой руководил я, а другая располагалась в Онкологическом центре на Каширке, и ею руководил мой хороший приятель Владимир Никифорович Митин.

Мои друзья вскоре уволились с Мосгорветстанции и занялись частной практикой. Это все было здорово, но наши пытливые умы не могли работать в режиме обывателей. Однажды Владимир Иванович, лихо закинув локоть и произнеся традиционный тост, открыл наше очередное собрание. По мере опустошения бутылки и перспективы появления на столе второй повестка вечера плавно сместилась в сторону вечного русского вопроса «Что делать?». Вернее, «Что будем делать?». Все вокруг, вплоть до туалетов, фонтанировало кооперативами, а мы вот так сидим.

В те времена каждому кооперативу был необходим гарант. Как я понимаю, это какая-то контора, которая давала гарантию, что ты не полный идиот, и подставляла свою задницу, если ты таковым оказывался. Контора должна быть профильной, и мы понимали, что даже в голодный год за мешок лука Мосгорветотдел не станет с нами сотрудничать. Решение пришло само собой. А что, если нам «упасть» под Росохотрыболовсоюз? Там за эту идею сразу уцепились. Охотники знают толк в собаках и дорожат ими. Поэтому им выгодно иметь свою ветеринарную клинику, которой они могут доверять. Тем более что на ветеринарную службу им не требовалось получать никакого разрешения, в некоторых охотхозяйствах и региональных охотничьих союзах уже были свои ветврачи. Я думаю, что ни одному человеку в голову не могло прийти, что так просто можно было начать заниматься в Москве лечением собак и кошек, не подчиняясь никому.