Где-то в глубине души я, наверное, надеюсь, что буддизм мне подойдет. Хотя у них там такая серьезная теория с кармой, что за эту жизнь все дырки уже точно не залатаю. Перерожусь в камень и буду десять тысяч лет думать, почему же все так неудачно сложилось. Хотя у тебя переродиться во что-то приличное уже тоже шансы мизерные. Героическая жизнь — это все красивая и яркая оболочка, уж я-то знаю, как ты на самом деле любишь покомандовать, покрасоваться и как плевать хотел на авторитеты.

— Однажды вы с Тони устроите мне великое разоблачение.

Если серьезно, Стив, мне стало настолько легче, когда я до конца осознал, как хорошо тебя помню.

Смог просто это признать. Я очень не в порядке, это факт. Я знаю про команды, которые забиты мне в мозг. Я не так давно до конца осознал, что у еды есть вкус. Мне на самом деле долго казалось, что она нужна для поддержания жизнедеятельности. Я даже в голове у себя это именно таким выражениями и формулировал.

Потом купил луковицу, стал резать ее и вдруг понял, что лук ненавижу от всей души. Выкинул ее с каким-то ожесточением. Даже не знаю, почему. Лука, наверное, на войне много было?

И да, я вспоминаю, что мне нравится, а что нет по большей части методом проб и ошибок.

Но я так хорошо помню тебя. Разговор с той девушкой-художницей мне помог. Всколыхнул какие-то очень значимые вещи. И все как-то сразу стало намного осмысленнее. Твое поведение тогда на мосту. Тебе же не все равно, правда? В этом дело? Воспоминания талдычат мне, что ты упертый, вредный, обожаешь вседозволенность. И тебе на меня не плевать.

— Еще как.

И последнее. Стив, я тут подумал и пришел к выводу, что мы с тобой в неравных условиях.

— Да неужели?

Я отправляю тебе письма и даже стараюсь выдержать некоторые сроки. Насколько это возможно в нынешних условиях. Но я понятия не имею, получаешь ли ты их на самом деле. И ладно бы раньше, мне было практически все равно. Но на днях я осознал, что дело не в том, что у моих писем есть какой-то гипотетический адресат. Мне нужно, чтобы их получал именно ты, понимаешь? Это важно. Но общение у нас одностороннее, а электронными средствами связи мы в силу ряда причин пользоваться не будем.

Поступим так. Дай мне знать, что связь работает в обе стороны. Ты же сейчас медийный человек, вечно на виду. И на экране ты часто, и интервью давал, я знаю. Когда будешь в следующий раз чем-то таким заниматься, сделай что-нибудь специально для меня. Не знаю… Придумай что-нибудь. Прорекламируй, например, KFC. Я пойму.

Буду внимательно за всем следить, если упущу что-то из-за очередного перемещения — наверстаю, обещаю.

Береги себя и никого не слушай (но ты же и так не слушаешь?).

До следующего письма!

Б.

Стив дочитывает письмо и аккуратно убирает в ящик стола.

Какой-то дикий бред.

Только сумасшедший пойдет выполнять указания, которые пишет непонятно кто. Почерк, конечно, знакомый. Но так ли трудно подделать?

Ненависть к луку? Да тут и угадать можно.

Стив вздыхает.

Достает портмоне и успевает удивиться собственной бережливости и способности ничего сразу же не выбрасывать. Карточка все такая же яркая и нелепая.

Быстро набирает номер.

— Алло? Да, это Стив Роджерс. Мы с вами как-то встречались в парке у киоска с мороженым. Я хотел бы дать интервью. Но у меня есть условие.

— Конечно, Капитан. У всех есть. Обещаю не вырывать из контекста, не выпиливать куски и практически не добавлять ничего от себя. Идет?

— Не выпиливать куски — самый важный момент.

========== VII. ==========

Стиву даже не нужно самому проверять, насколько быстро его интервью приобретает популярность в сети. Средства массовой информации работают превосходно. Первым звонит Старк, и в его интонациях сквозит что-то на грани восторга и ужаса.

— Я сегодня открыл новостную ленту. И, мягко говоря, охренел. Слушай, если тебе денег не хватает, давай это как-то обсудим. Я просто был уверен, что у тебя есть средства, накопления и всякие там старческие льготы. Неужели так замучила нужда, что ты решил стать рекламной рожей KFC?

— Тони…

— Или ты хочешь привлечь к себе больше внимания? Мне бы такое и в голову не пришло, но потом я вспомнил про твой кордебалет в сороковых…

Стив вешает трубку.

После Тони с ним связывается Мария Хилл и ненавязчиво интересуется, все ли у него в порядке. Просто так, на всякий случай.

На звонки Наташи и Сэма он решает не отвечать, Брюс слишком вежлив, чтобы задавать вопросы. Тору, к счастью, все равно. А незнакомые номера он игнорирует.

Как ни странно, фидбэк от Баки тоже не заставляет себя долго ждать. Конверт довольно быстро появляется в ящике, на нем веселые марки с клевером, он пропах дождем и ветром. Стив отправляется в кафе, чтобы почитать письмо, очень надеясь, что Баки все-таки успел оценить его интервью еще до отправки.

Он садится за столик у окна, заказывает свежевыжатый сок, и официант одаривает его именно тем взглядом, с которым сочувствующие смотрят на людей, решивших посвятить себя исключительно здоровому образу жизни. Приходится добавить к заказу кофе, что делает его нелепее. Он разворачивает письмо. Время удостовериться, что не зазря прослыл сумасшедшим придурком. Скорее всего, еще и продажным.

Стив!

Что тебе написать… я очень впечатлен.

И у нас снова перекос, только теперь в другую сторону. Я не знаю, каким чудом ты получаешь мои письма, но я так рад, что это даже как-то глупо. Я кое-что припас для тебя. Только наберись терпения и не открывай, пока не дочитаешь, ладно?

— Как скажешь.

То, что ты сделал… это очень важно. Мне иногда становится дико не по себе. Трудно не путать реальность с бредом. Ведь это все мне может сниться. Очень затяжной сон, в конце которого меня просто обнулят. И все начнется заново. И больше я тебя уже не вспомню.

Ты держишь меня в этой реальности, Стив.

Я помню, как впервые поцеловал тебя. Молнии полыхали у тебя в глазах, ты был весь мокрый, дрожал — от лихорадки, конечно же.

Стив давится соком, привлекает к себе ненужное внимание посетителей кафе и тихо ругается про себя. Только не сейчас, когда чертово интервью еще не успело утратить популярность.

Та еще была ночка, согласись? Мне кажется, я помню ее даже получше, чем ты. Трясло тебя зверски. Я всегда страшно боялся, что ты просто уйдешь от меня в одну из таких ночей. Сейчас уже можно не беспокоиться, что тебя задушит приступ астмы или какая-нибудь другая легочная дрянь. Какое облегчение. Но ты имеешь неприятную склонность очень активно лезть под пули и падать с большой высоты. Досадно.

Я помню, как обнимал тебя в ту ночь. Кожа у тебя горела, да и сам ты разве что не обжигал. И все дрожал у меня в руках.

Очень хотелось, чтобы ты поспал хоть немного. Сначала приходилось тебя тормошить, заставлять пить воду, пихать какие-то лекарства. Ты сопротивлялся, просил оставить тебя в покое.

А сон ведь лечит, от него становится легче. Но ты не спал. Так, закрывал больные глаза, проваливался в какое-то тяжелое забытье. Стонал, очень-очень тихо.

Я лежал рядом, прижимал тебя к себе. Ругал вселенское провидение за то, что создало тебя таким хрупким. Разве это честно? Разве люди, которых держит такой сильный внутренний стержень, должны так мучиться ночами?

В какой-то момент мне стало совсем не по себе. Тебе было холодно, а температура все поднималась. Я хотел уйти, принести воды, чего-нибудь, чтобы сбить жар. Переживал, осталось ли в аптечке хоть что-то. Начал подниматься, но ты так вцепился в меня. Во сне, представляешь?

Одной рукой обнимал за шею, второй держал рубашку. Прижимал к себе. Я все-таки попытался освободиться. Ты открыл глаза — больные-больные, даже в темноте я это видел — и прижался сильнее. Знаешь, что ты мне тогда сказал? Даже скорее прошептал. Одно слово. Мой. И все. Мне сразу стало как-то спокойнее. Люди с таким внутренним стержнем… ничего с ними не может случиться, даже когда их лихорадит.