Грудь сдавливает, легкие сжимает спазм. Ему не хватает воздуха, хотя где-то на грани сна и яви Стив понимает, что такого просто не может быть. Он практически чувствует руку Баки на своей груди, его большой палец массирует впадинку у основания шеи, задает ритм, с которым сердце должно гнать кровь. Стив глубоко вздыхает, чувствует, как воздух наполняет легкие, и просыпается.

Ему жарко, кожа горит огнем. Дыхание сбито.

Он тихо стонет и отправляется в душ. Ругается по дороге. На Тони с его взрослыми играми, на Баки с его идиотизмом, на Наташу, не способную держать язык за зубами, и на Бартона с его тотализатором.

========== IV. ==========

Четвертое письмо от Баки приходит буквально через пару дней. Даже не совсем письмо, так, записка, даже без обращения, очень смахивающая на последнее «прости».

Ты ведь и сам все прекрасно понимаешь.

Я никогда не хотел убивать, так получалось. И это началось еще в той, прошлой жизни, когда я хотя бы помнил себя.

Нет никакого смысла и дальше скорбеть по твоему другу. Знаешь, сколько военнопленных погибли в железнодорожных составах по пути к лагерям? Наверняка, эти люди были ничем не хуже него.

А знаешь, когда он на самом деле погиб? Задолго до поезда и даже до Гидры. Просто в какой-то момент изменился, и не стало твоего друга из Бруклина.

Я пишу это тебе, потому что ты тоже должен знать это и суметь принять.

Прощай, Роджерс.

Д.

В какой-то момент Стив понимает, что зашел в тупик.

У него всегда есть план или хотя бы мутная схема. В крайнем случае — общий курс, которого он может с завидным упорством придерживаться. По всей видимости, его решение предоставить всем полную свободу действий и возможность выбирать линию поведения самостоятельно приводит к полному краху.

Баки — вот уж мастер держать слово — на контакт больше не выходит. Даже односторонний, ни к чему, черт побери, не обязывающий. Стив призывает себя к спокойствию и пытается просчитать варианты.

Временно затаился? Разуверился, что во всем этом есть хоть какой-то смысл? Окончательно сошел с ума? Или с ним что-то случилось?

Последний вариант долбился где-то в подсознании постоянно, ввинчивается в голову багровыми волнами мигрени, о существовании которой Стив успел позабыть.

— Наташа рассказала мне про письма, — между делом сообщает ему Сэм. По коммуникатору. Они на задании, а на заданиях Сэм крайне редко отвлекается на посторонние разговоры. Стив как раз очень ценит в нем это качество. — Кэп, это не дело. Мотаться на такие расстояния, чтобы проверить почту… Даже для тебя это уже слишком.

— Можем обсудить все попозже, — предлагает Стив.

— Слушай, если все, как описала Вдова, ты рискуешь однажды превратиться в дряхлого старика, караулящего почтовый ящик. Я ничего не имею против отношений, но в них должен быть здравый смысл.

— Да, все постоянно талдычат мне про здравый смысл.

— Короче, когда начнешь одиноко обживаться десятками котов, пусть это хотя бы будут мейн-куны. Представляешь: приходишь вечером домой, садишься читать письмо, за окном стучит град, и мейн-куны смотрят на тебя с сочувствием.

Щит Стива не отскакивает от стены, как каучуковый — вгрызается в бетон на пару десятков сантиметров и там застревает. Сэм понимает, что пришло время свернуть разговор, но уже не может остановиться:

— Мы будем всем говорить, что ты просто содержишь питомник с мейн-кунами. Это хорошее прикрытие.

***

В какой-то момент Стив понимает, что его терпение подошло к концу и ему решительно плевать вообще на все — нужно отправляться по следам беглого разгильдяя, хочет он того или нет. Даже если придется вооружиться одной вшивой фотографией и переговорить со всеми немецкими художниками, архитекторами, дизайнерами и еще чертом в ступе.

Он лежит без сна посреди оглушающе-пустой квартиры. Изучает тени на потолке, пока их рисунок не отпечатывается на обратной стороне век.

Бессонная ночь — самое время для великих и бессмысленных проектов.

Однажды он найдет Баки. Где-нибудь посреди горной итальянской деревни. Он пасет там овец и заново учится искусству любить жизнь у местного пожилого перчаточника. Жена перчаточника, конечно же, от него в восторге и принимает как сына. Дети — снисходительно демонстрируют все тонкости жизни в маленьких деревушках. И вот в окружении кучи очень шумных людей Баки пытается мало-помалу искать внутреннюю гармонию.

Вот тут-то к ним и заявится Стив и все испортит. Ворвется на поляну с овцами — злой, усталый и голодный — схватит Баки за руку и потащит прочь. А если перчаточник и его многочисленные родственники попытаются помешать — подробно объяснит им, что Баки — вовсе не несчастная и одинокая заблудшая душа. А просто городской сумасшедший, которого уже обыскались. Все будут кричать и размахивать руками. Местные — на итальянском, а Стив — на чистейшем и незамутненном английском.

Картинка получается победоносная и очень яркая. Хочется отправиться на поиски прямо сразу же.

Только вот Баки с тем же самым успехом может быть канадским лесорубом, лондонским портовым грузчиком или мерчандайзером далекого и всеми позабытого европейского отделения «Старк Индастриз». Очень давно учрежденного Пеппер Поттс специально для нужд сирых и убогих.

Стив практически не удивляется, когда телефон вдруг начинает надрываться в ночной тишине.

— Тони?

— Слушай, Кэп, где тебя черти носят?

— У себя.

— У себя и не в себе? Этот вопрос — просто проявление хорошего тона. Так-то я и сам, конечно, в курсе.

— Ты хотел поговорить?

Пару секунд трубка непривычно давит тягостным молчанием.

— Да, я думаю, пора. Пришлю за тобой вертолет.

— Тони.

— Хорошо меня знаешь, я уже здесь, наверху. Давай, поднимайся.

— И все-таки…

— С соседями потом разберусь, даю слово. Раз уж тебе так принципиально иметь собственное жилье, и именно здесь.

Из трубки несутся гудки, и Стив тихо вздыхает. Далась им всем эта крыша.

***

Тони прилетает с дорогим до неприличия виски, у него усовершенствованная модель костюма и целая тьма аргументов. Он ищет компромисс, вот только не со Стивом, а скорее с самим собой.

— Хочешь знать мое мнение, Кэп? Я могу его искать, а вот ты теперь — нет.

Он чуть-чуть пьян. Это совершенно нормально для человека, которого грызет безудержное желание задеть и поставить на место. Волосы растрепаны — ветер гуляет по крыше — вид у него слегка небрежный. Костюм припаркован тут же. Можно спокойно лететь домой.

— Почему? — у Стива тоже есть тьма аргументов. И письмо от Баки, в котором черным по белому сказано, что иногда самое важное — выслушать.

— Потому что ты не сможешь оценивать ситуацию объективно. У тебя слишком большая личная заинтересованность. Дров наломаешь.

— А ты не наломаешь?

— Я имею на это право! — Тони протягивает ему бутылку, и к его искреннему изумлению Стив соглашается. Напиться хочется уже слишком давно. Или на крыше слишком холодно. Горло обжигает, бодрит, разгоняет кровь по венам.

— Так что я тебе запрещаю. Без шуток. Без уступок. Если полезешь искать — я об этом узнаю тут же. Это очень легко.

— Я ведь и сейчас обвешан датчиками слежения? — Стив улыбается. — Только это все чушь, Тони. Объективность, ответственность — плевать ты на все это хотел, не первый день друг друга знаем.

Они стоят на крыше, перекрикивают шум ветра. Разделяют одну бутылку виски на двоих, прекрасно понимая, что никому от нее легче этой ночью не станет. Стив — в домашней одежде, и Тони — растрепанный, в тройке, сбежал к Стиву с какого-нибудь очень модного приема, не иначе. Поговорить. Они стоят там, ругаются, делят зоны влияния. Давешняя журналистка многое бы отдала за такой материал.

— Слушай, Кэп, я пришел поговорить с глазу на глаз. Пока мы еще можем до чего-то договориться. По-человечески. Не хочешь — не слушай, но тогда мне придется принять меры, чтобы тебя кое в чем ограничить.

— Ты же знаешь, что мне до ограничений нет никакого дела.