Все перемешалось у Кэрол в голове. Она уже не понимала, где живые, где мертвые, кто умер, а кто нет, где прошлое, где будущее, а где настоящее. Сновидения кружились вокруг нее, как смерч. Слова, образы… она уже ничего не понимала в этом хаосе. Мэтт, Эмми, Куртни, Джек, Рэй, Тимми, какие-то чужие люди, которых она никогда не видела прежде.
— Не уходи, Кэрол! — кричал Рэй.
— Убирайся! Уйди от меня! Проклятая! Я хочу жить! Уходи, уходи! — злился Джек, куда-то ее толкая, гоня от себя.
— Мама! Мама! — раздавались вокруг детские голоса. — Мы хотим жить! Ты обещала нам жизнь…
— Мама! Мама! — узнала она голос Патрика, и сердце ее пронзила боль. — Не допусти… Спаси меня… Мамочка… Спаси папу. Я люблю папу. Не отбирай у меня его… Мама! Мне страшно… я один, совсем один. Мне плохо. Темно. Я проклятый? Я вижу тьму. Я вижу смерть. Она рядом. Прямо возле меня. Она шепчет мне плохие вещи… какой-то туман… совсем черный. Тяжело дышать. Мертвые. Я вижу мертвых. Как страшно. Где я, мамочка? Что произошло? Почему я один?
Она кричала, звала его, бегала и металась, пытаясь его найти, и не могла. Только слышала его горький плач где-то во мраке. Она потеряла своего мальчика. Он затерялся в этом мраке. Как же она допустила? Как могла упустить своего малыша? Как его найти, как вернуть?
Она замерла в ужасе и отчаянии, услышав, как он пронзительно кричит. И вдруг происходит что-то странное. Детский голос постепенно и плавно менялся, становясь ниже и грубее, пока не превратился в голос взрослого мужчины. Долгий страшный крик. Только начался он тоненьким голосом ребенка, а оборвался голосом мужчины, захрипевшим под конец мучительной смертельной агонией.
— Сынок! Сынок! — вопила Кэрол.
Но он молчал. И Кэрол вдруг поняла, что его больше нет. Он умер.
И она упала и забилась в такой же смертельной агонии, которую только что слышала в его голосе, чужом, незнакомом, но его. Она знала, что этот мужской голос принадлежал ее Патрику. Но он не мог умереть. Смерть не возьмет его. Так говорила Габриэла.
Господи, господи, с ума сойти. Как во всем этом разобраться? Как понять? Невозможно. Но ведь Габриэла не говорила, что Патрик будет жить вечно. Нет, он человек и тоже когда-нибудь умрет. Она слышала голос умирающего сына, но это был голос взрослого мужчины. Возможно, это даже был старик. Определить это было невозможно.
Она никогда в этом не разберется. Никогда не научится понимать свои сны. Если в них вообще есть какой-либо смысл. Может, это всего лишь игра ее воображения. Если она все равно ничего не понимает, зачем они появляются и мучают ее? Она не умела быть ясновидящей, не умела пользоваться даром, который появился неизвестно откуда и для чего. Слишком сложно. Слишком неясно. Если она не научится понимать свои видения, управляться с этим даром, то это просто сведет ее с ума. Мозг ее не выдержит такой нагрузки. Сердце разорвется от страха и отчаяния. Она не хотела видеть то, что будет. Не хотела знать, кто как умрет. Потому что не знала, как это предотвратить. Это жестоко. Очень жестоко. Держать на руках мертвого Джека, которого она так любила. Слышать предсмертный крик сына и понимать, что он умер.
— Не хочу! Не хочу! — умоляюще кричала она, не понимая, кого она молит об избавлении этого невыносимого мучительного дара. — Не хочу ничего знать! Хочу быть такой, как все, жить в неведении! Знать слишком больно, слишком страшно! Не хочу!
И она зажимала уши и зажмуривала глаза, чтобы ничего больше не видеть и не слышать. Она отказывалась. Отказывалась знать. Пыталась не подпустить к себе эти невыносимые страшные видения. Они говорили лишь о том, что впереди нет ничего хорошего, что все будет только страшнее. Опять смерти, опять боль… И она, одна со своим проклятием, наблюдающая, как умирают все вокруг. Она кричала, но ее никто не слышал. Безнадежность, ужас, смерть — вот все, что она видела впереди.
Какие-то звуки, чьи-то голоса пытались прорваться к ней, но она продолжала отчаянно зажимать уши.
— Нет, нет, не хочу.
Веки ее были плотно сомкнуты, но все равно она видела какие-то мелькающие тени, которые пытались проникнуть в ее глаза, ее мозг.
— Не хочу. Не буду.
Но она все равно услышала чей-то чужой голос, добравшийся до ее сознания.
— …Шестнадцатого марта тысяча девятьсот девяносто первого года привести в исполнение приговор, вынесенный второго сентября тысяча девятьсот девяностого года…
Кэрол медленно разжала уши, невольно прислушиваясь.
— … Кэролайн Рэндэл…
Кэрол распахнула глаза.
— … Высшая мера наказания…
Она удивленно оглянулась. Какие-то чужие люди. Мужчины. Странное помещение. Что происходит? Где она?
— …Будет приведен в исполнение в газовой камере…
Что?!
— …Будет пущен газ… пока не наступит смерть…
Чьи-то холодные руки коснулись ее и завели в странную маленькую комнату. Ее заставили сесть на странный стул и зачем-то приковали к нему. Тяжелая дверь захлопнулась, Кэрол расслышала стук задвигающихся замков…
И снова огонь, невыносимое жжение, боль, разрывающая ее ноздри, глотку, легкие, грудь. Она хотела кричать и не могла произнести ни звука.
«Габриэла! Габриэла! Спаси меня!» — мысленно взывала она.
Ее душа снова попала в пекло. Она в аду. Габриэла не появилась, не облегчила ее боль. Тьма навалилась на Кэрол осязаемой давящей тяжестью… и раздавила ее…
Она вдруг поняла уголком угасающего сознания, что умирает. И последнее, что она ощущала — это панический, слепой ужас и отчаяние, настолько сильное, что остановило удары ее сердца. Боль исчезла, тяжесть отступила. Ничего. Только тишина и мрак. Она мертва…
И вдруг ослепительный свет.
Ужас захлестнул ее, заставив завопить во все горло.
— Спасите! Я не хочу умирать! — завизжала она, воспользовавшись неожиданной возможностью, вернувшей ей способность дышать и говорить.
Она увидела перед собой растерянное и испуганное лицо. Знакомое лицо. Да это же доктор Гейтс! Но… где она? Кэрол повела глазами вокруг. Маленькая ужасная комнатка исчезла, она больше не была прикована к жуткому стулу смерти, а лежала на обыкновенной кровати в светлой просторной комнате. Окно. Небо, солнце. Боже, как хорошо. Она жива. Это только сон.
Она снова сосредоточила свой взгляд на лице доктора. Почему-то оно было белым и напуганным, а глаза увеличены вдвое, таращась на нее с таким недоумением, что Кэрол доктор показался невероятно смешным и уродливым с такой гримасой. Она почувствовала, что тело бьет крупная дрожь. Ей казалось, что она все еще ощущает слабое покалывание и жжение в носоглотке и легких. Дыхание было тяжелым и неровным. Как будто то, что с ней произошло во сне, было на самом деле. Наверное, она напугала доктора своим воплем. Она схватила его за руку, чувствуя, как ужас, захлестнувший ее во сне, все еще сжимает ее сердце, но уже не с такой смертельной силой. Она снова попыталась заговорить.
— Боже… — голос походил на странный, чуть слышный хрип. — Я только что умерла. Меня казнили.
— Успокойся, Кэрол. Это всего лишь сон. Сейчас я введу тебе успокоительное… это необходимо. Ты на пределе. Пожалуйста, отпусти мою руку. Ты причиняешь мне боль.
Кэрол разжала пальцы. Встряхнув рукой, Гейтс потер ее ладонью, поморщившись от боли.
— Надо же… какая небывалая сила для женщины, — удивленно пробормотал он. — Ты чуть не сломала мне кисть.
Он выглянул за дверь и позвал медсестру. Кэрол приподняла голову. Это стоило ей невероятных усилий, потому что все тело сковывала непреодолимая слабость. Что с ней? Она заболела?
— Где я? — прохрипела она все тем же чужим хриплым голосом, и при этом горло ее больно засаднило. Это от газа. Нет, о чем это она? Не было никакого газа, это только сон. Наверное, она просто так сильно закричала, когда просыпалась, что сорвала голос.
— Где я? — повторила она, стараясь говорить громче.
— В госпитале. Ты здесь уже три дня.
— Я в психушке? — Кэрол рванулась, пытаясь подняться, но тело не подчинилось ей. — Но почему? Я здорова, со мной все в порядке!
