Щеглеватых-старший служил оценщиком в ломбарде и считался среди соседей знатоком искусства. Время от времени они обращались к нему с просьбами оценить вещи, которые собирались продать, или просто приходили поболтать с образованным человеком за рюмочкой чая о вечных ценностях. Михаил Иосифович был субтильным, низкорослым и неимоверно шустрым. С Лорой они часто встречались по утрам. Пока ученица съезжала по перилам, Михаил Иосифович вприпрыжку спускался по лестнице. Но когда девочка выбегала из парадного, Щеглеватых уже нигде не было видно. Иногда она успевала увидеть мелькнувший далеко впереди знакомый плащ, но и только.

Мамаша Щеглеватых, напротив, была дамой габаритной и не ходила – плыла. Михаил Иосифович смотрел на нее влюбленными глазами и называл «королевишной». Она шила на дому, что также считалось делом почетным и прибыльным. Долорес Алонсо ходила к ней перешивать свои платья или заказать новые – для дочери. Снимая мерки, Сара Борисовна учила соседку жизни.

– Ты носишь учителю? Нет? Дорогая моя, запомни, не подмажешь – не поедешь! Подумай о ребенке! Ты мать!

Мама, краснея и стесняясь, несла учительнице подарок. Лора ненавидела такие дни. Ей почему-то было ужасно стыдно. Она не могла смотреть учительнице в глаза и чувствовала себя униженной. Сама Сара Борисовна постоянно что-то носила в школу и делала это спокойно, на виду у всех, ничуть не смущаясь.

Не смущался и отпрыск этой семейки с громким именем Вольдемар. Он был всегда расслаблен, вальяжен и снисходительно добродушен. Комплекцией он пошел в мать, а поднявшись довольно рано по служебной лестнице и заняв статусную должность, быстро погрузнел и обрюзг.

Щеглеватых-младший был старше Лоры на девять лет, но считался другом детства и на правах этого самого друга позволял себе в общении с ней то вольности, то строгости в зависимости от ситуации. Он единственный называл ее Дорой, и в его устах это сильно напоминало «дуру». Лора злилась и даже поначалу с переменным успехом боролась с его, как ей казалось, снобизмом. А через какое-то время догадалась – Щеглеватых отлично понимает, что его манера общения граничит с хамством, а также то, что это неприемлемо, особенно в их профессиональной среде. Позволяя ему некоторые вольности без фривольностей, она, в свою очередь, приобретала право нарушать субординацию и открыто манипулировать им, когда нужно было от него чего-нибудь добиться. Разумеется, в благих целях. Она приняла правила их с Вольдемаром игры, поэтому делала вид, что не замечает звуковой идентичности между «Дорой» и «дурой», проявляя снисхождение к его слабостям.

Тем более что, опять же на правах подруги детства, наедине называла его Вовчиком, и это хоть немного уравнивало счет.

Каких-то матримониальных поползновений от друга детства в свою сторону она не опасалась. Вольдемар выбирал в любовницы исключительно страшных женщин. Недоумевающим приятелям объяснял, что живет по завету Пруста, призывавшего оставить хорошеньких женщин мужчинам без воображения. У него самого воображения было хоть отбавляй. Последняя пассия, которую он увел у богатого итальянского мужа, была поразительно безобразна, но при этом дьявольски умна и харизматична настолько, что брошенный муж два года пытался вернуть свое сокровище, посылая ей цветы, слезные письма и коробочки с бриллиантами.

– Дорочка дорогая, – приветствовал ее Вовчик, – заходи, не стесняйся.

И помахал рукой.

Миролюбиво улыбнувшись и проглотив «Дорочку», как две капли воды похожую на «дурочку», Лора присела к столу.

– Тааак, – протянул начальник, – хочу тебя, моя прелесть, заслать в музейчик один заштатный.

– С какого перепугу?

Лора выгнула бровь.

– Помнишь, год назад вы с Гаврилой Чернышевским делали каталог по восемнадцатому веку и в одном районном музее в запасниках нашли несколько полотен с неопределенной атрибуцией? Одно из них проходило как «Девушка с вазой» неизвестного художника. Ну, вспоминай. Девушка анфас, телом чуть влево, перед ней на столе ваза с цветами, правая рука на столе. Сюжетец немудреный. Но и он считывался плохо.

– Что-то припоминаю.

– У них еще на заре советской власти в конце двадцатых хранилище затопило. Многое погибло, в том числе каталоги. Поэтому атрибуция послевоенная, когда тех, кто что-то помнил, не осталось. Так вот. Гаврила эту «Девушку с вазой» окучивал, окучивал и доокучивался. Вчера он выдал, что автор – модная в восемнадцатом веке художница, вся из себя французская Элизабет Виже-Лебрен. Причем картина не что-нибудь, а портрет графини Анны Сергеевны Строгановой. И не просто портрет, а парный к портрету ее муженька, который эта Лебрен написала в Вене в семьсот девяносто третьем году.

Лора вытаращила глаза.

– Ты имеешь в виду парный к портрету Григория Александровича Строганова, который в Эрмитаже висит?

Вовчик молча кивнул.

– Да этого быть не может! Портрет Анны Строгановой еще в двадцатых годах прошлого века потерялся!

– Не совсем так, Дорочка. Ты же помнишь, в сорок четвертом году он мелькал на аукционе.

– Так это был американский аукцион. Как портрет мог у нас очутиться?

– Авторский повтор или копия.

– Верую, ибо абсурдно?

– Вот только не надо в меня Тертуллианом тыкать! – взъярился Вольдемар.

– Я к тому, что это может быть просто какая-нибудь Авдотья Ермолаевна Спичкина! – не сдавалась Лора.

– Вот ты и выяснишь.

– У них на районе что, своих спецов нет?

– Алонсо, о чем ты? У них на районе сто лет картина в запасниках гибнет. Если до сих пор не собрались, значит нет!

– А почему Гаврила Николаевич не едет?

– Он там уже был. Полотно в плохом состоянии. Кракелюр неслабый – потрескался не только лак, но, возможно, и красочный слой. Изображение едва просматривается. Потоп, я же говорю. Гаврила Николаевич… Вот черт! Не могу к его имени привыкнуть! Неслабое, видать, чувство юмора у его родителей! Чернышевский – сотрудник молодой, неопытный и… увлекающийся. Причем постоянно. На месте ничего не выяснил и картину не привез. Не смог, понимаешь, принять правильное решение.

«Неубедительно убеждаешь», – подумал Вовчик, пожевал ус и посмотрел в окно.

«Там хорошо, там воздух свеж, – вдруг сочинилось у него в голове, – там люди ходят цвета беж». Получилась ерунда. Вольдемар поднапрягся. «Там хорошо, там месяц май, а ты сиди тут подыхай». Получилось лучше. Он развеселился.

Заметив это, Лора пододвинулась поближе к столу, уселась поосновательнее и приготовилась стоять до конца.

– Если ты измором решила взять, – с ходу разгадал ее маневр начальник, – то я сбегу через задний проход.

– Я тебя и там достану, – пообещала Лора. – У меня работа ушами льется.

– У всех льется.

– У меня еще статья в ваковский журнал. Сроки проходят.

– У всех сроки проходят. У меня вообще скоро климакс.

– Иди к черту, Вовчик. Я не шучу.

Щеглеватых молчал, Лора поняла, что вопрос закрыт, но не могла не сделать последнюю попытку.

– Вольдемар Михайлович, – начала она, набрав побольше воздуху.

– Не поминай меня всуе, Алонсо! – начал свирепеть начальник, но остановился и продолжил уже мягче: – Ты пойми, кроме тебя никто с этим ребусом не справится. Ты, несомненно, лучший специалист по портрету восемнадцатого века. А потом, подумай, это же открытие! Найти картину, которую наши современники видели… только на картинке!

– А ты знаешь…

Договорить он не дал.

– Не знаю! Иди уже!

Лора поплелась к выходу и уже оттуда съязвила:

– Как это ты не знаешь? Ты же бог. Ты повсюду.

И показала руками.

Узнав о командировке, Ольга Тимофеевна слегка похныкала, а потом решила на время отсутствия Лолки – королевы воинов съездить в Тихвин погостить у подружки с работы, которая, выйдя на пенсию, переехала к дочери и теперь жила в большом коттедже, занимаясь воспитанием внуков и выращиванием цветов с поэтическим названием «клематисы». В «глуши забытого селенья» подруга скучала, внуки доставали ее неимоверно, кроме того, демонстрировать дивные клематисы и хвалиться селекционными успехами оказалось некому, поэтому робкое предложение Тимофевны приехать в гости было встречено с небывалым энтузиазмом.