– Привет, я знаю где падает серебряная полоса… Пойдёшь со мной?

Молчун не отзывался, он смиренно жевал сладкий стебелёк, зачарованно глядел на дуб. Пойти он не мог, но мог катиться и составить компанию.

Зелёная трава спокойно лежала в темноте под деревом, не шевелясь. Дуб, раскинул свои густые ветви, и они прятали под кроной мир, образуя малый купол, образуя сказочную атмосферу. Там, в этих ветвях, листва дышит силой, кору украшают витиеватые узоры, а корни всего этого чуда, уходят глубоко в землю и крепко держатся за неё.

– У! – толи вдохновенно, толи испуганно выдала сова, где-то в темноте, и – Угу! – сама себе ответила.

Продолжая договариваться с собою вслух, сова растормошила пригорок и поляну под ним. Ниже, у самого болота, запузырились и наперебой заорали лягушки с жабами.

Зашуршало, застрекотало, защёлкало. Заскользило крыльями рассекая воздух. Ночь затанцевала. Молчун выплюнул стебелёк и утвердил:

– Да, если с нами будет Малютка.

Пушистик завалил Молчуна на бок, и начал скакать на месте, быстро, как только мог. Он, вообще, тот ещё попрыгунчик – на болотах по-другому нельзя. С кочки на кочку, от точки до точки. Очень весёлый пушистый кружок мог прыгать даже по воде, но для этого ему нужно хорошенько разогнаться, и выделывал он такое не часто. Ещё бы! Кому хочется просто так мочить свою красивую шкурку?

Молчун был грузен и мохнат. Серьёзен и коричнев, как земелька, как древесная кора, как голая осень. Он катался по полям да лугам, по пролеску, никуда не торопясь. Ничего не ожидая, мохнач мог долго сидеть, где-нибудь под деревом или в кустах, постепенно меняя свой цвет и сливаясь с окружающим миром.

Малютка жила на деревьях и над деревьями, скользя в полёте. Высоко за облака она не летала, под собой ей обязательно нужно чувствовать опору, но и приземлиться она не могла – парила бесконечно. Легко, красиво и плавно. Полупрозрачная, гладкая, она, почти всё время обитала на одном прекрасном Дубе. Да-да, именно на этом. Высоко-высоко замечтавшись, иногда Малютка становилась совершенно прозрачной и невидимой…

– Пойдём? – улыбаясь уточнил мягкий Пушистик и поскакал к дереву не дожидаясь ответа.

Малютка, в это время, застыла в глубине над листвой, прикрыв глаза в лёгком сне, она рассеивала вокруг себя волшебную, почти незримую пыльцу. Она мерцала в тени ветвей, являясь частью большого живого – частицей места, в котором она прибывала.

Молчун моргнул, прищурился и покатился за Пушистиком.

Ул Молодёжная.

Панельный дом, неподалёку от военной части. Новый, ещё холодный, рядом с частным сектором. С балкона седьмого этажа этого дома отлично просматривался каждый двор. Каждый участок чужой жизни ясен и понятен, а вот со своей иначе.

Потемневшая после дождя песчаная дорога упиралась в асфальтовую парковку у подъезда, и Ваня тоже упёрся в непроницаемую стену, которая пыталась доказать ему его слабость, сказать о его ненужности и никчёмности…

Иван с силой плюнул в эту стену с балкона, туда же выкинул окурок и пошёл на кухню есть суп.

– Вкусный суп, тетя Таня, спасибо.

– Хах, это не суп, а Борщ! – спокойная и обычно невозмутимая женщина, жена военного и мать двоих сыновей, поставила нарезанный чёрный хлеб на стол, в самом простом и старом блюдце, которое только было в посудной полке.

Она волновалась. Взглядом подозвав своего старшего мальчишку, она стремительно вышла в коридор:

– Зачем ты его привёл? – тихонько, она спросила сына.

– Да всё нормально, мам…

– Больше не приводи, ясно? – возразила мама, тем самым тоном и голосом, за которым стоял отец.

Суп, а точнее – борщ, был кислый и не вкусный. Ваня кушал без аппетита. Неловко, быстро, чувствуя, как где-то у горла что-то подступает. Но еда была тут не при чём. И Ваня, чтобы не прислушиваться к себе, чтобы не накатило ещё сильнее, торопился как только мог.

Рука, со сбитыми костяшками кулака, стучала ложкой по тарелке. Попросить или взять сметаны он стеснялся. Младший, тоже без удовольствия, находясь за обеденным столом, отдал ему свой кусок хлеба, пока на кухне никого не было. На блюдце остались одни только крошки. Малой, не скрывая восторга, смотрел на гостя. Ещё бы! За его столом, у него дома, сидит самый известный парень в школе – одноклассники офигеют.

Вернулась хозяйка, вслед за ней, почти нога в ногу, почти как утёнок за мамой уткой, вошёл сын. И вот это, казалось бы, какое-то маленькое «почти», но выражалось оно в непонимании старшим поколением младшего, пока младшее само, мало что понимало. И шаги взросления точно такие же, и сама жизнь, даже при смене внешних атрибутов, мало чем отличалась, но и пропасть, отделяющая одних от других, она ведь внутри, не снаружи.

– Пойдём в комнату, отец сегодня на дежурстве.

Ваня, дожёвывая и досёрбывая, вытирая губы рукой, поднялся из-за стола. Малыш расстроился и был вынужден доесть борщ в «одиночестве», ковыряясь в еде и всем видом показывая маме как он счастлив.

Тёмный коридор, чистый и широкий, чужой, шептал Ване о его неблогополучности, но, скрипнула дверь, перебивая его, и впустила ребят в комнату. Недружелюбный и колючий мир остался за дверью. Тут можно быть собой, тут можно просто быть, если не погонят.

– Зарубимся?

– Даа, дружище, давай! – ответил Саша, включил заранее перенесённый утром из зала телек, и дал Ване джойстик, чёрный, тот, который сам любил больше. С малым они дрались за него всерьёз.

Мама оставила рубли у телефона и ушла на смену.

Младший приоткрыл дверь в комнату брата, просунул голову и, тут же, словил тапок лбом.

Исчез.

Через пару минут снова вошёл, но уже смелее, широко распахивая дверь, и напросился посмотреть за игрой, до позднего вечера…

Свежий воздух.

Пора домой. Чужая комната, в чужой многоэтажке, осталась с Ваней и помогала ему дышать, но воздуха не хватало. Свежая ночь не звенела у него в глазах, как в те моменты, когда он в ней пропадал.

Пора домой. Утром в школу.

Привычный ад не был таким страшным, как для меня или тебя, для Ванечки ад был родным. Вся низость и невежество уже никак не могли задеть его – его порог вытеснен и вдавлен куда-то глубоко в подсознания. Разве могло быть иначе? Но, главный вопрос в том, сможет ли он когда-нибудь сам дотянуться до этого порога и выпрямить его, когда станет взрослым, и, если станет.

Дедовский дом, построенный руками и волей человека из другого, старого мира, грустно смотрел на взрослого мальчишку. В доме, как будто, и не было жизни, как будто дед оставил его тут в одиночестве, и некому больше за ним присмотреть. Краска полопалась от возмущения и вздулась на фасаде лица. Глаза-окна пересохли и перекосились рамами. Чердак, некогда бывший библиотекой, захламился – его книги и пластинки погрязли в ненадобности. Дверь, как всегда, безразлична и приоткрыта.

Ваня любил дом, любил деда, но сейчас, от этой постройки, становилось страшно, было не по себе. Сейчас он один, и не умеет с этим справляться. Его страх не адреналиновый – он может себя защитить, за себя постоять. Не ужасающий и отталкивающий – это страх беспомощности, страх от того, что не можешь ничего изменить. Страх от непонимания: почему всё так, почему жизнь такая?

Дом, как дом.

В прихожей кисло пахло безнадёжностью. В комнате работал кредитный телек, работал, не вписываясь в интерьер, своей диагональю и качеством изображения. Тот случай, когда качество картинки превышает качество жизни, на целую цивилизацию, как минимум.

Ваня ногой открыл дверь в свою комнату, с силой, пытаясь «разбудить» родителей, пытаясь привлечь к себе внимание. Обычный вечер, обычная ночь. Чьи-то недовольные чужие голоса, в которых нет ничего близкого, извергали и извергали… Чьи-то ноги и руки, чьи-то животы… Где-то, среди всего этого, должна уместиться его семья, должен быть дом, должна быть любовь. Но тут этому нет места. Как бы громко Ваня не взывал, всё выходило неумело.