Плети-плети кружево, сестра моя.

Кружево белое, кружево чистое, словно одеяло снежное.

Пусть укутает, жемчугами украсит, беду отведёт.

Плети-плети кружево, сестра моя.

Яркие бусины сложат историю

Встреч радостных, открытий волшебных.

Искусны руки твои, сестра моя,

Радость в лице твоём и нет усталости.

Плети-плети кружево, сестра моя.

Кружево чёрное, кружево плотное, словно ночь непроглядная.

Пусть укутает, память отнимет, в тайны посвятит.

Плети-плети кружево, сестра моя.

Тугими нитями вьётся история

Путей далёких, путей одиноких сквозь лес дремучий.

Разлуку несут руки твои, сестра моя,

Печаль в очах твоих, но нет усталости.

– Зачем печь каравай за неделю до праздника?

– Таков древний народный обычай!

– Четырнадцатый! Четырнадцатый раз слышу это!

Лёша посмотрел на мать и сестёр так, будто сомневался, знаком ли вообще с этими людьми, безнадёжно вздохнул и вышел из кухни. Кто станет есть пирог недельной давности? А ещё это бесконечное множество шишек, свадебное платье, ленты, дедушкин старый кожух для жениха, сватовство, толпа каких-то дядьёв, дедушек, братьев жениха… Древний народный обычай! У него просто в голове не укладывалось, зачем, когда на дворе двадцать первый век, печь каравай и хранить его неделю. Чтобы он зачерствел, и никто его есть не стал? Лучше бы торт заказали, свежий и с кремом.

Женское царство, вспомнил он папины слова, когда заглянул в кухню и обнаружил там всю прекрасную половину – хотя вовсе не половину, а большую часть семьи. Вмешаться в хаотичную гармонию их мира было равносильно самоубийству. Поэтому, услышав привычный, но ничего не объясняющий ответ про обычай, Лёша сбежал на двор. Там постоял немного, вдыхая прохладный воздух. Вроде июнь, а ветер такой противный…

Он пошёл вниз по улице – без цели, лишь бы просто идти. Дорожка вдоль домов была вся в выбоинах, ночью можно ногу свернуть, а некоторые умудряются на каблуках с дискотеки возвращаться. За поворотом – ещё несколько дворов, каждая щель в заборах знакома. Последние дома уже не прижимались друг к другу, крайний вообще стоял особняком. Яблоня нависала над забором, заслоняя мутные окна разлапистыми ветвями. Интересно, внутри бывает светло?

В этом доме жила согнутая полуслепая старушка, и все дети считали её ведьмой, а их матери здоровались издалека, особо не приближаясь к дому. Поэтому тропинка здесь изгибалась дугой. Но Лёша пошёл не по ней, а напрямую, из вредности даже зацепил ржавую ручку калитки.

В животе отчего-то порхали те самые бабочки, о существовании которых он узнал на уроке английского. Мысль, что там, в родном доме царит приятная суета, согревала. Так чудесно, когда ты вроде бы и уходишь, но всегда можешь вернуться в тепло… Что за прекрасный древний народный обычай эта свадьба! Аж самому стало смешно, как загнул!

Кроме других проблем шестнадцатилетних, у Лёши было четыре сестры, три старших и одна младшая. Их родители отличались жизнелюбием и отличным чувством юмора, поэтому пятеро детей – вполне в их духе, так он всегда считал. Хотя порой и злился, что покоя в доме нет нигде, маме с папой он всегда был благодарен. Куча сестёр – это ведь ещё и куча подарков на дни рождения.

Старшая Марьяна как раз выходила замуж. Все её любили: покладистая, родителям помогает, не спорит. Настоящий «золотой ребёнок». Только взгляд всегда грустный. Марьяна прилежно училась, но стоило присмотреться, как она сидит над тетрадкой: ручка зависла над бумагой, глядит как-то сквозь. С детства они были не разлей вода с соседским «надёжным и перспективным» парнем Андрейкой, и все ждали, когда он позовёт её замуж. Мягкая и послушная, Марьяна согласилась с таким видом, что и не понять, по любви она или просто не желает расстраивать родителей.

Старшей не по возрасту, но «по статусу» оказалась вторая сестра. Ксюше было двадцать, и её редко видели дома: она училась в университете, приезжала только на каникулы. Оглядывалась недовольно, надменно вздыхала о том, как всё здесь отстало от жизни. Этим летом Ксюша не вылезала из просторных индийских шаровар, которые только подчёркивали её худобу. Скрестив ноги, она сидела на крыльце и читала книги вроде «Ключ к абсолютной свободе», над которыми Лёша посмеивался. Только свадьба Марьяны вернула её в деревенскую реальность, и вот Ксюша уже в старом мамином сарафане и выцветшем фартуке лепит традиционные шишки из теста.

Третья сестра, Янина, красотка со светлыми кудрями, округлая и подвижная, была точной копией мамы: такие же огромные карие глаза и румяные щёки. Она чудесно пела и танцевала, в свои восемнадцать поступала уже во второй раз, теперь на исторический. Филфак, видите ли, оказался «не тем, на что стоит потратить жизнь». Энергии и упрямства у неё хватало с лихвой, и родители не спорили. Янина делала вид, что всерьёз готовится к экзаменам – прекрасный повод увильнуть от мытья полов и готовки. Походив с важным видом пару часов, она забрасывала книгу и бежала гулять, крича, что мозгам тоже нужна разгрузка.

Самая младшая сестра Надя была Лёше близким другом, ближе любого из деревенских пацанов. Ей недавно исполнилось четырнадцать, и остротой своих черт она походила на лису: они с Лёшей пошли в отцовскую породу. Она увлекалась романами и стихами, хваталась за новую книгу, едва дочитав предыдущую, и не упускала возможности похвастаться своей эрудицией.

Вот такими они были, его сёстры, непохожими, и всё же из одной семьи. А сам Лёша любил наблюдать за людьми, веселиться и играть в компьютерные игры, а не любил, когда учили жизни и задавали вопросы. Только с Надей он мог поделиться мечтами, потому что знал: за её шутливыми подколами прячется понимание. Они вечно делали всё по-своему и носили титул семейных сумасшедших. Но перед свадьбой все сплотились, и, точно оркестр по нотам, каждый чётко вёл свою партию. А дирижёром стала Ксюша. Она настаивала на правильном выполнении каждого обряда и, конечно, закатывала глаза, твердя, что без неё праздник бы вообще провалился. Никто с этим не спорил.

Погружённый в сентиментальные мысли, за которые самому перед собой стало неловко, Лёша перешёл через мост и спустился к речке, что тянулась вдаль, к лесу, где расширялась и замедлялась. Он остановился под старой ивой, где у них с Надей в детстве был тайник. Длинные ветви качались над рекой, вода бежала стремительно, огибая камни.

– А свадьба-то когда, сынок? – окликнул скрипучий голос. Лёша обернулся. На тропинке позади него стояла обитательница дома под яблоней Пелагея Ивановна, старушка по всем деревенским стандартам, со старинным именем и выцветшим платком на голове.

– Думали в следующую субботу, но Ксюша говорит, суббота для свадьбы не подходит, так что решили в пятницу, – отчего-то разоткровенничался он, глядя на старушку сверху вниз: ростом она была ему по грудь.

– На солнцестояние, значит… – со значением кивнула Пелагея Ивановна.

– Именно так, а что? – раздался звонкий девичий голос.

Лёша чуть не подскочил. Растрёпанная и с горящими глазами, Надя выскочила словно из-под земли.

– Ты как здесь?.. Только не говори, что за мной послали, я не…

– Да не боись, всё наоборот: меня отпустили! Я перевернула миску с тестом, и Ксюша сказала, чтоб я на кухне больше не появлялась!

– Ну и как ты умудрилась миску перевернуть?

– Специально, конечно! – Надя залилась беззаботным смехом. Но, вспомнив о том, что их слушает Пелагея Ивановна, стала серьёзнее: – Так и что с того, что на солнцестояние-то?