В номере было абсолютно темно. Перед сном я сам опустил жалюзи и сдвинул тяжелые двухслойные гардины.

Я услышал, как женщина подходит к моей постели. Снимает халат и бросает его на пол. Садится рядом. Ее рука откидывает одеяло. Она нагибается ко мне и горячо шепчет, едва не прикасаясь губами к моим губам:

– Прости меня. Это было так давно. Я была совсем дура. А ты такой красивый, такой хороший. Пусти меня к себе… – и с этими словами целует меня. Губы, шею, грудь и так далее. А потом налегает на меня всем телом, ложится рядом…

Потом рассвет все же стал пробиваться сквозь плотные занавески.

– Ты меня простил? – шепнула она, поцеловала меня напоследок, вскочила, схватила с пола свой халат, накинула его на плечи и убежала. В предрассветном полумраке мне показалось, что это совсем юная женщина. Небольшого роста, с гладким стройным телом – впрочем, это я не увидел, а ощутил, когда обнимал ее.

Сначала я подумал, что это мне приснилось.

Но нет! Она меня сильно укусила в плечо, до синяка, и этот синяк я утром рассматривал в ванной, в зеркале. И еще – самое главное! – она оставила свои тапочки. Еще одни гостиничные тапочки валялись у кровати рядом с моими.

– По дороге на завтрак, – продолжал Валентин Петрович, – я заглянул в холл. Нина Васильевна все так же сидела за своими бумагами.

– Доброе утро, – сказал я. – А кем ты здесь работаешь?

– Помощник главного бухгалтера.

– Прямо сутками напролет?

– Иногда приходится. Ну всё? Отомстил и простил?

– Нина, – сказал я. – А кто это был?

– Где? Кто? – Она явно издевалась надо мной. – Нет, ты ответь: ты меня простил?

– Дочка? – не отставал я.

– Совсем с ума сошел – дочку ему!

– Племянница? Сотрудница?

– Еще чего! Ты лучше сам скажи, – усмехнулась Нина Васильевна, – кого ты вместо себя положил? А то, – бесстыдно прошептала она, – а то такой веселый, как будто тебе даже не сорок, а прямо двадцать.

– Ну и что дальше? – спросил я.

– Простил, конечно, – сказал Валентин Петрович. – Эта маленькая ранка зажила. И все у меня опять стало нормально и даже хорошо.

– Да нет, я не о том! – Я даже кулаки сжал от досады. – Что там было с этой Ниной? Кто это был?

– А вот что там было дальше, не стану рассказывать.

Ему показалось, что она похожа на провинциальную школьную учительницу литературы, которая вдобавок пишет стихи, и тайком, под псевдонимом, посылает в их столичный журнал, и потом, умирая от сердцебиения, открывает почтовый ящик – но увы, увы, увы…

Провинциальная? Смешно. Потому что городок, где он сейчас оказался, был ну просто провинциальней некуда. Однако девушка – точнее говоря, молодая дама – была еще более провинциальна, периферийна, черт знает что – но это было видно. Возможно, она была деревенской учительницей.

Она была полновата, с густыми черными, чуть вьющимися волосами, в отчасти нарядном, но очень дешевом платье. Из-под ремешков потрепанных босоножек виднелись толстые пальцы с разноцветно покрашенными ногтями. Стопы были широкие. Мизинец едва не касался пола малиновым ноготком.

Она сидела на деревянной скамейке гостиничного кафе, на террасе. Пила кофе из большой кружки, что-то перебирала в сумке.

Потом надела на нос тонкие очки и посмотрела на него. Он был единственным посетителем в этом кафе – у стойки возилась пожилая барменша, настраивала кофейную машину: машина взвизгивала, взрёвывала, свистела и умолкала. Барменша чертыхалась себе под нос, шла к двери, ведущей в кухню, кого-то безуспешно выкликала, потом возвращалась и снова будоражила это никелированное чудище.

Да, он был не только единственным посетителем кафе, но, кажется, и единственным постояльцем этой крохотной гостиницы.

Ему почему-то показалось, что «училка» – он так назвал эту молодую даму – сразу это поняла. Потому что она долго на него глядела, а потом вдруг спросила:

– Надолго здесь остановились?

Ничего себе вопросики! Но он усмехнулся и ответил:

– Это зависит от массы обстоятельств.

– Кто предскажет нам судьбу, кто укажет на звезду, путь которой обозначит наш провал или удачу? – спросила она.

– Вы поэт? – улыбнулся он.

– Поэт – это Гораций или Верлен, – сказала она. – В крайнем случае Кавафис. Или вот Киплинг, например, хотя его уже почти забыли, а многие не любят. Колонизатор, империалист, сейчас это ужасное клеймо. А вот вы, например, любите Киплинга?

Она приоткрыла рот и замолчала, как будто бы ей был очень важен его ответ.

У него похолодела спина.

Связник, которого он ждал, должен был спросить: «Любите ли вы Киплинга?» Ответ: «Да, в детстве я читал „Книгу джунглей“». Тогда связник передаст адрес.

Он еще раз внимательно посмотрел на нее и понял, что это случайно совпало.

– Отчасти, отчасти… – сказал он и засмеялся. – Киплинг неплох. Но я вас уверяю, что вы тоже поэт!

– Ну нет. Я просто складываю слова в кучки и пытаюсь их зарифмовать. Иногда получается, иногда не очень. Так что, вы здесь надолго? – повторила она.

– Это зависит от обстоятельств, – тоже повторил он. – Видите ли, я ехал на юг, к морю, отпуск, понимаете, да? И жутко навернул свою тачку. Сдал в ремонт, жду.

– Так и ехали бы на автобусе или на поезде. Или взяли бы в прокат. Тратить отпуск… А на обратном пути заберете.

– Боюсь оставлять, – сказал он. – Тачка у меня жутко крутая. «Ягуар» пятьдесят девятого года. Мелкой серии.

– Круто! – присвистнула она. – «Ягуар»! Старинный! И на ходу?

– В полной заводской неприкосновенности.

– Дико дорогой?

– Страшное дело… – вздохнул он. – Вот поэтому я его сторожу и охраняю. Три раза в день проведываю, как он там. Он чудесный! Его зовут Шер-Хан! Я его обожаю!

– Нет, вы точно любите Киплинга! – засмеялась она. – А почему не Багира?

– Шер-Хан красивее звучит.

– Вы обожаете своего Шер-Хана, – она пересела к нему, – и вам наплевать на женщин?

– Да, – серьезно сказал он. – Я активный машиносексуал.

– Страдаете таким половым извращением? – она словно бы кинула мячик, чтобы он отбил его словами известной репризы.

– Что вы, доктор! – засмеялся он. – Я им наслаждаюсь!

– Раз ваша машина в ремонте, мы можем выпить вина!

– Можем, – и он подозвал барменшу.

Она ему все рассказала. Да, он верно угадал, она в самом деле оказалась деревенской учительницей, которая приехала сюда на какие-то курсы. Комнатку она снимала тут неподалеку. От нее странно пахло – как, наверное, пахнет от настоящих деревенских теток, сколько бы они ни мылись в речке, в тазу или под краном. Здоровьем, свежестью, и чуточку землей, и животными, и фруктами, и дубовым бочонком, где преют яблоки для самодельной водки, и соломенной крышей, и горячими каменьями печки.

Они болтали о том, о сем, постепенно спускался вечер, он заказал ужин, они поели, было воскресенье, она никуда не спешила. Он – тоже. Он уже почти забыл, зачем он тут застрял, а еще барменша включила музыку.

«Училка» встала, вытерла губы и пригласила его на танец.

Барменша, наверное, смеялась, глядя, как они сначала изображали церемонный вальс, а потом просто топтались посреди террасы.

Стемнело. Часы на старой башне пробили девять раз.

– Ну, нам, кажется, пора разбегаться, – сказал он, поклонившись и поцеловав ей руку.

– А навестить своего Шер-Хана? – засмеялась она.

– Воскресенье. Мастерская закрыта.

Вдруг она придвинулась к нему и сказала:

– Не хочу уходить… Не хочу оставлять тебя…

Вся его ирония куда-то делась, испарилась, исчезла. Он почувствовал, что хочет ее. Но он боялся, что эта провинциальная девица вдруг начнет ломаться, ставить условия или вообще скандал устроит, особенно с утра, и поэтому прошептал ей прямо в ухо: