Лахлэн пристально смотрит на меня. На его лице тень тревоги.

– Нам надо поговорить, – тихо произносит он, берет меня за локоть и ведет в угол гостиной. – Лили, вы не возражаете? Мне надо с Ниной наедине поговорить?

Мать кивает и с ледяной медлительностью идет к кухне. Ее глаза сверкают от любопытства.

– Приготовлю всем ланч, – говорит она.

Как только мы оказываемся там, где мать нас не услышит, Лахлэн притягивает меня к себе и шепчет мне на ухо:

– Здесь была полиция.

Я отшатываюсь:

– Что? Когда?

– Всего час или два назад. Вскоре после того, как ты поехала за мамой.

– Что им было нужно? Ты с ними говорил?

– Господи, нет, я же не идиот. Я спрятался в ванной, дверь им не открыл, понятно? Но искали они тебя. Я слышал, как они спрашивали у соседки, здесь ли ты живешь.

– У Лайзы? И что она им ответила?

– Сказала, что не знает, как тебя зовут. Она молодчина.

«Спасибо, Лайза», – думаю я.

– А они ей не сказали, о чем хотят поговорить со мной?

Лахлэн качает головой.

– Ну, если бы это было что-то серьезное, они бы не стали вежливо стучать в дверь. – Голос у меня дрожит. – Правильно?

Я оборачиваюсь и вижу, что рядом с нами стоит моя мать. Она держит тарелку с крекерами и смотрит то на меня, то на Лахлэна. Тут я понимаю, что мы говорили слишком громко.

– Что ты натворила? – спрашивает мать.

Я мгновенно умолкаю. А что я могу сказать?

Три года, пока моя мать была слишком слаба и не могла работать, семью поддерживала я. Мы с ней знаем, что я частный специалист по антиквариату и обеспечиваю жилища хипстеров в восточных районах города мебелью середины двадцатого века – дизайнерской скандинавской и бразильским модерном. Для прикрытия у меня есть магазинчик с витриной десять на двадцать футов в Хайлэнд-Парке[21]. В витрине несколько пыльных предметов мебели работы шведского дизайнера Торбьорна Афдала, а рядом табличка с надписью: «Только по предварительной договоренности». Несколько раз в неделю я езжу в магазин и сижу там в тишине, читаю романы и изучаю Инстаграм в лэптопе. Этот магазин для меня вдобавок способ отмывать деньги, которые я добываю другим, менее легальным путем…

В общем, я делаю вид, будто бы каким-то образом получаю по двадцать процентов комиссии за какой-нибудь шкафчик и эта комиссия выражается в шестизначной цифре, с помощью которой мы покрываем и расходы на жизнь, и огромные траты на лечение матери, и немалые выплаты по кредиту, взятому для платы за мое обучение. Не очень правдоподобно, но не так уж невозможно. И все же моя мать наверняка догадывается о правде. В конце концов, она ведь и сама мошенница – точнее, конечно, бывшая мошенница, карточная шулерша, – и это она познакомила меня с Лахлэном.

Моя мать и Лахлэн познакомились во время игры в покер с очень высокими ставками. Это было четыре года назад, когда мать еще могла работать. «Шулер шулера узнает с первого взгляда», – так мне это объяснил Лахлэн. Профессиональное уважение переросло в дружбу, но, правда, Лили заболела до того, как им удалось провернуть вместе хоть одно дельце. К тому времени, когда мать вызвала меня в Лос-Анджелес, она уже едва с постели вставала. На помощь ей пришел Лахлэн.

По крайней мере, так мне говорит он. Мы с матерью род занятий Лахлэна вообще не обсуждаем. Это отложено в сторону вместе с другими неприкасаемыми темами, вроде семьи, неудач и смерти.

Так что, конечно, мать гадала, не сделал ли Лахлэн и меня мошенницей. Конечно же она догадывалась, что мы порой исчезаем на всю ночь не для того, чтобы где-то потусоваться. Но вокруг этой темы мы ходим на цыпочках, осторожно идем по зыбкой линии, отделяющей притворство от добровольной слепоты. Даже если моя мать догадывается о правде, я ни за что не смогу открыто признаться ей во всем. Не вынесу, если мать во мне разочаруется.

И вот теперь я гадаю, не была ли я идиоткой, думая, что сумею ее обмануть. Судя по выражению ее лица, она точно знает, зачем в нашу дверь стучались полицейские.

– Ничего я не натворила, – поспешно отвечаю я. – И не волнуйся, пожалуйста. Я уверена, это какая-то ошибка.

Но я прекрасно вижу по бегающим глазам матери, что она волнуется. Она смотрит за мое плечо, на Лахлэна. Ее взгляд становится другим. Она что-то прочла в его глазах. – Ты должна уехать, – строго говорит мать. – Прямо сейчас. Уезжай из города, пока они не вернулись.

Я смеюсь. Уехать. Ну конечно.

Уж в чем моя мать была большим специалистом, пока я росла, так это в отъездах. Первый раз мы с ней уехали ночью, когда она выгнала моего отца из квартиры, угрожая ему охотничьим ружьем. Мне тогда было семь лет. По моим подсчетам, до того времени, как я закончила школу, мы успели переехать раз двенадцать. Мы уезжали, не сумев заплатить за квартиру, и тогда, когда на пороге появлялась ревнивая жена. Мы уезжали, когда полиция устраивала облаву в казино и мою мать вызывали на допрос, и тогда, когда мать боялась, что ее арестуют, если мы останемся. Мы уезжали, когда удача отворачивалась от нас, и тогда, когда матери просто переставало нравиться там, где мы жили. Мы уехали из Майами, Атлантик-Сити, Сан-Франциско, Лас-Вегаса, Далласа, Нового Орлеана, с озера Тахо. Мы уезжали даже тогда, когда мать обещала мне, что больше мы никогда никуда не уедем.

– Я не брошу тебя, мама. Не говори глупостей. У тебя рак. Я нужна тебе, чтобы ухаживать за тобой.

Я жду, что она расплачется и смягчится, но ее лицо каменеет, становится холодным.

– Ради Бога, Нина, – тихо говорит она. – Ты мне ничем не поможешь, если окажешься в тюрьме.

Я вижу в глазах матери разочарование и даже гнев. Я подвела ее, и теперь нам обеим придется за это платить. Впервые с того момента, как я приехала в Лос-Анджелес, мне по-настоящему страшно из-за того, во что я превратилась.

Итак, я мошенница. Вы можете сказать, что яблоко от яблони недалеко падает, ведь я происхожу из рода карманников и мелких воришек, хулиганов и отпетых преступников. Это так, но меня не для этого растили. У меня было будущее. По крайней мере, так мне сказала мать, когда однажды поздно ночью застала меня за чтением книги «Гордость и предубеждение» (с фонариком под одеялом). «У тебя есть будущее, детка, у первой в нашей семье». Потом по ее команде я выступала перед мужчинами, ее гостями, производя в уме длинные подсчеты с большими цифрами, а они потягивали мутный мартини на нашем бугристом диване. «Правда, моя дочка очень умная? У нее есть будущее». Когда я сказала матери, что хочу поступить в университет, но знаю, что мы не можем этого себе позволить, она сказала: «За деньги не переживай, милая. Речь о твоем будущем».

И тогда я ей даже поверила. Купилась на «великую американскую мечту», на пуританский идеал: «Склонись к жернову – и добьешься успеха». В то время я думала, что игровое поле ровное, а потом узнала, что оно вовсе не плоское и что на самом деле для большинства людей, не родившихся в привилегированном мире, игровое поле представляет собой крутой подъем, а ты в самом низу и пытаешься вскарабкаться наверх, в то время как к твоим лодыжкам привязаны тяжеленные булыжники.

Но моя мать умела делать так, что ты ей верил. Это был ее великий дар, ее милая ложь. Она умела уставиться на мужчину своими невинными глазками – большими и синими, как весеннее озеро, – и убедить его в чем угодно. Она могла сказать, что чек вот-вот придет, что ожерелье в ее сумочке оказалось случайно, по ошибке, что она любит его так, как никто никого никогда не любил.

На самом деле по-настоящему она любила только меня, уж это я знала точно. Мы с ней вдвоем противостояли всему миру. Так это стало с того дня, когда она выгнала моего отца. Поэтому я всегда верила, что мне моя мама лгать не может насчет того, каким человеком я стану.

А может быть, она и не лгала мне – по крайней мере, не лгала намеренно. На самом деле она обманывала себя.