Она одарила меня многозначительным взглядом, словно бы желая сказать: «Ты не приглашена, так что улови намек и до темноты проваливай».

Бенни остановился на полпути до двери:

– Но ведь сегодня среда.

– Да, так и есть.

– Я думал, он до пятницы не появится.

– Что ж… – Мать Бенни взяла другой журнал. – Мы с ним говорили об этом, и он решил, что хочет бывать здесь чаще. С нами.

– Восхитительно, – с трудом скрывая сарказм, произнес Бенни.

Его мать оторвала взгляд от журнала, и ее голос прозвучал похоже на негромкое рычание:

– Бенни.

– Мама, – отозвался Бенни, тоном подражая матери.

Мне стало не по себе. Разве это было нормально – разговаривать с матерью так грубо и презрительно? Но мать Бенни приняла его реплику как должное. Она поцеловала кончики пальцев, послав Бенни воздушный поцелуй, после чего взяла очередной журнал и принялась проворно перелистывать страницы.

Нас она отпустила.

– Извини насчет этого, – сказал Бенни по дороге к кухне.

– Да не так уж плохо она себя вела, – на всякий случай сказала я.

Бенни скривился:

– Разве что с натяжкой.

– Но она встала, она не спит. И твой отец приедет домой. Это же хорошо, верно?

– Не важно. Все это не имеет значения.

Но по тому, как изменилось выражение его лица, мне стало ясно, что все это очень даже имеет значение – просто Бенни не хочет, чтобы я об этом знала.

– На самом деле это значит, что отец появится за ужином, потому что мать соизволила встать с постели, и все должны сделать вид, будто все в порядке. А потом отец снова исчезнет туда, где он обычно проводит вечера. Он тут почти не бывает, потому что мать на самом деле не желает проводить время с ним. Просто она хочет, чтобы он являлся, когда она его пальчиком поманит. Это означает, что она как бы главная в их отношениях.

Я начала понимать, что Бенни пришлось изведать немалые порции психотерапии.

– А почему бы им просто не развестись?

Бенни коротко и горько рассмеялся:

– Дело в деньгах, глупышка. Дело всегда в деньгах.

До конца вечера Бенни ушел в себя. Похоже, он не мог перестать думать о поведении матери. И я тоже – о том, как она перелистывала страницы журналов. Ее словно бы охватил какой-то порыв, с которым она никак не могла справиться. Мы с Бенни покурили травку, а потом он вытащил из рюкзака один из своих блокнотов для рисования, а я стала делать уроки. Время от времени я ловила на себе его взгляд с другого края дивана. Я никак не могла избавиться от ощущения, что Бенни смотрит на меня глазами матери и это меняет его отношение ко мне. В тот вечер я ушла рано, а когда увидела мать с бигуди на голове, в кухне, где она готовила мне макароны, меня охватило теплое чувство благодарности.

Я подошла к матери сзади и обняла ее.

– Моя малышка. – Мать обернулась, оставаясь в моих объятиях, и крепко прижала меня к себе. – В чем дело?

– Да ни в чем, правда, – пробормотала я, уткнувшись носом в ее плечо. – У тебя все хорошо, мам, да?

– Лучше не бывает. – Она отстранила меня, внимательно рассмотрела и провела по моему лицу пальцем с розовым лаком на ногте. – А у тебя как? В школе все хорошо, да? Тебе там нравится? Отметки хорошие?

– Да, мам.

Все действительно было хорошо, несмотря на наши «курительные» вечера с Бенни. Мне нравилось делать трудные домашние задания, я со временем полюбила прогрессивную атмосферу в школе и учителей, которые делились с нами идеями, а не просто раздавали тесты на выбор. Прошло всего шесть месяцев, а я уже чаще всего получала высшие баллы. Моя учительница по английскому, Джо, недавно отвела меня в сторонку и дала мне буклет с летней программой Стэнфордского университета:

– Тебе стоит послать документы туда в будущем году, после одиннадцатого класса. Тогда тебе проще будет поступить в университет, – добавила Джо. – Я знакома с директором летней школы и могла бы дать тебе личную рекомендацию.

Я положила этот буклет на книжную полку и время от времени брала его и разглядывала школьников на обложке – обнимающихся, в одинаковых лиловых футболках, с лучистыми улыбками, с рюкзаками, набитыми учебниками. Конечно, это было слишком дорого, и все же впервые я почувствовала, что до этой жизни можно дотянуться. Может быть, мы придумаем как.

Мама просияла:

– Отлично. Я горжусь тобой, детка.

Ее улыбка была такой искренней, она была по-настоящему рада моим мизерным достижениям. И я подумала о Джудит Либлинг. У моей матери было много недостатков, но уж она точно не была холодной. Она никогда не стала бы меня унижать. Я никогда не застигла бы ее врасплох. Наоборот, она была готова отказаться от чего угодно ради меня снова и снова. И вот теперь мы с ней свили гнездышко здесь, где нам было безопасно и тепло, мы защитились от всех стихий. – А может быть, ты сегодня скажешь, что заболела, и мы побудем дома и посмотрим вместе кино? – спросила я.

Тень огорчения пробежала по лицу моей матери.

– Слишком поздно, детка. Менеджер просто с ума сходит, если кто-то пропускает свою смену. Зато в воскресенье я выходная. Так, может быть, сходим в «Кобблстоун» и посмотрим фильм, который там сейчас идет? Кажется, про Джеймса Бонда. А перед этим пиццей угостимся.

Я опустила руки:

– Хорошо.

Подал сигнал таймер на плите. Мать бросилась туда – нужно было слить воду с макарон.

– Да, и не беспокойся, я сегодня задержусь. Мне предложили две смены отработать. – Она радостно улыбнулась мне, и на ее щеках появились ямочки. – На макаронах протянем.

Как-то раз, в середине апреля, я огляделась по сторонам и обнаружила, что пришла весна. На вершинах гор все еще лежали снеговые шапки, покрытые ледяной коркой, а вот вокруг озера ливни смыли дочиста все сугробы. С наступлением весны Стоунхейвен стал выглядеть совершенно иначе. Произошел переход на летнее время, и теперь, когда мы входили в дом часа в четыре дня, внутри все еще было залито солнцем, на полу лежали пятна света, прошедшего через кроны сосен. Я наконец увидела зеленую лужайку, раскинувшуюся, словно покрывало, от дома до самого берега озера. Трава словно бы очнулась после зимней спячки. Вдоль тропинок появились фиалки, посаженные невидимым садовником. И вообще дом стал выглядеть не так зловеще и мрачно.

А может быть, просто я успела привыкнуть к Стоунхейвену. Я уже не чувствовала себя униженной, когда переступала порог особняка, начала класть свой рюкзак рядом с рюкзаком Бенни у подножия лестницы так, словно это было в порядке вещей. Однажды я даже встретилась с матерью Бенни. Она, словно бледный призрак, плыла по пустым комнатам, держа под мышками вазы. Бенни сказал мне, что его мать сейчас в стадии перестановок. Двигает мебель и что-то переносит с места на место. Когда я с ней поздоровалась, она только кивнула и потерла щеку рукой выше локтя. На щеке остался грязный мазок.

Однажды воскресным утром, в начале весенних каникул, мы с матерью отправились в кафе «У Сида», чтобы попить кофе с бубликами. Когда мы стояли в очереди, а мать флиртовала с щедрым бородатым менеджером, я вдруг услышала на фоне общего гомона голос Бенни. Он меня окликнул. Я обернулась и увидела его в конце очереди. Он стоял рядом с незнакомой девушкой, я ее раньше никогда не видела.

Я пошла к Бенни, не спуская глаз с девушки. С виду она была не местная. Отполированная и покрытая позолотой, как статуэтка «Оскара»: волосы, ногти, макияж – все светилось неярким лоском. Одета она была всего-навсего в джинсы и толстовку Принстонского университета, но от нее в буквальном смысле пахло деньгами. Рядом с Бенни я ничего подобного не ощущала. Что-то было такое в фасоне ее джинсов, подчеркивающих достоинства ее фигуры, блеске теннисного бриллиантового браслета[46], выглядывающего из-под обшлага толстовки, в запахе натуральной кожи, источаемом ее сумочкой. Она выглядела как модель с обложки каталога Лиги плюща – яркая, чистенькая, смотрящая в будущее.