Если вы думаете, что Уэллс заподозрил возлюбленную в связях с НКВД, вы ошибаетесь. Он заподозрил, что она изменяет ему с Горьким. Можно было бы, конечно, похохотать над семидесятилетним Вертером, но очень уж его жалко.

Хотя, наверное, жалеть его не нужно. Женщина, вызывавшая у старого литератора столь сильные чувства, омолаживала его и заряжала творческой энергией. Не это ли для писателя главное?

Сомерсет Моэм (тоже неравнодушный к чарам миссис Будберг) однажды спросил, на что ей сдался старый, нездоровый Уэллс. Она ответила: «От него пахнет медом».

То ли это слова пчелы, присосавшейся к аппетитному цветку. То ли очень красивое признание в любви. А может быть, от Уэллса действительно просто пахло медом. Пишут, что Мария Игнатьевна не отличалась поэтичностью и не использовала в своей речи метафор.

Задание

Стало быть, вот вам персонажи и фактическая основа для рассказа. С фактами можете обходиться как угодно – жанр позволяет. С персонажами тоже.

Изображайте писателя мудрым или глупым, смешным или трагичным, великим пророком или исписавшимся под старость графоманом – ваша воля.

Мария Будберг тоже может быть черной, белой или разноцветной.

Хотите показать ее бессердечной стервой, расчетливой манипуляторшей, чемпионом мира по выживанию? Что ж, оснований для подобного взгляда более чем достаточно.

Хотите ею любоваться и восхищаться, как это делали окружающие? Мура заслуживает и такого отношения. Можно считать ее очень свободной женщиной, которую судьба поместила в чрезвычайно несвободные обстоятельства, жестоко гнула и ломала, но сломать не смогла.

Обязательно прочитайте или перечитайте берберовскую книгу и уэллсовский «Постскриптум к автобиографии».

По жанру у вас выбор следующий. Это может быть или научная фантастика, или мистика, или магический реализм – в любом случае нечто, вырывающееся из рамок повседневной трехмерности.

Предварительно погуляйте по литературной вселенной Герберта Уэллса, где человек становится невидимкой, на Землю нападают инопланетяне, а на таинственном острове маньяк-ученый выращивает чудовищ.

Но стиль мы позаимствуем не у Герберта Джозефовича, а у Михаила Афанасьевича.

Образец для имитации – искрящийся волшебными пузырьками нарратив «Мастера и Маргариты». Ибо плох чекист, не мечтающий пострелять из маузера Дзержинского, но еще хуже русский писатель, не примеривающий шапочку Мастера.

«– Я – мастер, – он сделался суров и вынул из кармана халата совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой „М“. Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы доказать, что он – мастер».

Надевайте черную шапочку – и в полет.

Л. Р. В.

Рассказ

Она раздвинула шторы, и начался лунный потоп. Чистый, яркий свет наполнил комнату, сделал ее янтарной, будто знаменитые покои в царскосельском дворце. Лучи разрисовали стену черными, белыми, желтыми квадратами, коснулись золотой авторучки на столе, и она превратилась в волшебную палочку.

– Зачем ты это сделала, Мурита? – раздраженно сказал мужчина. – Я и так не могу сосредоточиться!

Женщина, к которой обратился сидящий – будем ее называть Муритой и мы, – подошла к столу, где мерцал старинной бронзой письменный прибор в виде Аполлоновой квадриги, и тихо, ласково молвила:

– Повернись лицом к свету. Да не к электрическому. К лунному.

Она мягко развернула мужчину, взяла кончиками пальцев за виски.

– Я стар, я ни на что не годен, – пожаловался он. – Если во мне что-то когда-то и было, то ушло. Я слишком зажился на свете. Мне так хочется написать еще одну, всего одну книгу. Самую важную. Про эликсир бессмертия. Чтоб людям было к чему стремиться. Разве есть мечта более великая, чем победа над смертью? Но я сам уже побежден смертью. Я живой труп – как в той пьесе Лео Толстого, которую ты мне когда-то читала. Я смотрю на лист, и он пугает меня своей мертвой пустотой.

Мурита ничего не отвечала на горькие сетования, а лишь поглаживала ему лоб, щеки, углы рта, и лицо поразительным образом менялось. Казалось, оно покрывается невесомой серебряной паутиной – это в складках и морщинах заискрилась лунная пыльца.

– Ты – Мастер, а дело мастера боится, – приговаривала женщина убаюкивающим голосом. – Не нужно сосредотачиваться. Просто будь собой…

Она прикрыла ему веки, помассировала их, и когда глаза открылись, в них тоже искрилась луна.

– Уйди, Мурита. Не мешай, – пробормотал Мастер.

K. Hutton. 4th May 1940: H. G. Wells at his desk. 1940. Photo. Original Publication: Picture Post – 282 – Unite Or Perish – pub. Getty Images.

Отодвинул ее руку, отложил вечное перо и схватил с бронзовой колесницы другое, птичье. Оно использовалось только когда раздавался «хрустальный голос» – так мужчина называл некую диктовку, слышную ему одному. Строчки, записанные в такие минуты, он никогда потом не редактировал.

Гусиное перо лежало без употребления уже много месяцев.

Женщина наклонилась – не чтобы следить за появляющимися на листе лиловыми буквами, а чтоб полюбоваться профилем пишущего. В обычное время обрюзгший и брюзгливый, сейчас он обрел патрицианскую чеканность.

Бесшумно отступив, Мурита подошла к сияющему прямоугольнику окна, зажгла папиросу, посмотрела, как плывет к потолку колечко сизого дыма, и зажмурилась. Полнолуние волновало ее, укачивало на своих упругих волнах. Узел густых темных волос, стянутый под затылком, сделался тяжел, поднимал лицо кверху. Оно казалось таким же сияющим и прекрасным, как полуночное светило.

Впрочем до полуночи пока было далеко. Луна еще не набрала всей своей чародейской силы. Но женщина чувствовала всем существом, что нынешняя ночь будет особенной.

Ночь уже была особенной – то-то и скрипело по белой бумаге серое перо, брызгая мелкой аметистовой капелью, то-то и чеканился медальный профиль.

Мурита стояла так терпеливо и долго, куря папиросу за папиросой. Когда перо наконец остановится, Мастеру понадобится собеседник, вернее слушатель. Больше всего на свете, даже больше луны женщина любила такие минуты.

Вот скрип прекратился. Не оборачиваясь, зная, что его спутница по-прежнему здесь, писатель сказал:

– Вот, послушай начало. Роман будет называться – уже называется – «Мистер Кэрон». Через «си» – Caron.

Переменившимся голосом, глуховатым и торжественным, он стал читать.

«– Не нужно камфары, – молвил доктор Рейнолдс, распрямившись и пряча стетоскоп в широкий карман белого халата. Врач глядел на бледное, недвижное лицо лежащей девушки с печалью. – Камфара уже не поможет. Вызывайте мистера Кэрона. Теперь она поступает в его ведение.

– Такая молодая, такая хорошенькая, – вздохнула мисс Годли, медицинская сестра.

Как и доктор, она привыкла к виду смерти и испытывала лишь грусть – то не слишком сильное, а, пожалуй, даже не лишенное приятности чувство, которое мы ощущаем на похоронах постороннего человека: бедняга умер, а я, слава богу, жив.

Мисс Годли вышла распорядиться, и пять минут спустя в палату заглянул невысокий человек в сером фартуке, с серыми, полуседыми волосами и почти того же скучного цвета морщинистым лицом. Он коротко поклонился покойнице (таков был его всегдашний ритуал), растворил вторую створку двери, обычно закрытую, сказал кому-то в коридоре: „Давай!“.

В комнату, которую только что посетила смерть, скрипя металлическими колесиками, вплыла каталка. Ее толкал сзади еще один серый человек.

– Мы уходим, мистер Кэрон, – сказал доктор, поднимаясь. – Она ваша.

– Не беспокойтесь, сэр. Я свое дело знаю, – поклонился коротышка. – Доставим в лучшем виде».

Читающий закашлялся. Он волновался.

Спросил:

– Ну как тебе начало?

– Сдержанное, – осторожно ответила Мурита.

– Именно! Зачин очень простой, вкрадчивый, такой на тигриных лапах. Но будет и прыжок. Ты ведь догадалась, кто это – мистер Кэрон?

– Вероятно, старший санитар из больничного морга или что-то в этом роде?