Глинский вдруг вспомнил, что Соня каждый день клюет носом и часто засыпает над книгой. Он дразнил ее за это «Соней-засоней». А как может быть иначе, если по ночам она… «Этого – не может – быть!» – прихлопывал он комара. Но появлялся следующий. «Деньги-деньги-деньги», – пищал он.

Весь день Глинский был молчалив, а к вечеру сделался мрачен. Соня забеспокоилась, не стало ли ему хуже.

– Поговори со мной, – стала она просить, когда стемнело. – Больше всего на свете я люблю слушать, как ты рассуждаешь вслух. Мне нужно записывать твои остроумные парадоксы.

– Изволь, вот тебе еще один, – сказал он, язвительно улыбаясь. – Прекрасного и высокопохвального тоже должно быть в меру. Переизбыток красоты превращается в уродство, переизбыток самоотверженности – в унижение, переизбыток любви – в безумие.

– У меня не так, – серьезно ответила Соня. – Когда я люблю, я не отмеряю, хватит или добавить еще. Знаешь, если на одной чаше весов будет весь мир, а на другой – ты, я не стану колебаться ни секунды. А если, чтобы спасти тебя, понадобится сделать что-то ужасное – не знаю, изрезать на куски ребенка – я погублю свою душу, но сделаю то, что нужно.

Николай опустил глаза. В этот миг он принял решение, от которого ему стало страшно. Но он знал, что оно верное, единственно возможное.

Поздно вечером, когда начался приступ, Глинский ввел себе только половину шприца, чтобы подавить кашель, но не провалиться в сон и главное – ослабить галлюцинаторное действие наркотика.

Лежа в кровати с закрытыми глазами и изображая ровное сонное дыхание, он надеялся, что ничего не произойдет, что Соня останется дома. Вдруг все-таки события прошлой ночи привиделись?

Но в полночь Соня тихо поднялась и стала собираться. Сквозь приоткрытые веки он видел, как она надевает плащ, повязывает платок, натягивает свои желтые лайковые перчатки. Звякнул металл – это она вооружилась скальпелем против ночного маньяка.

«Она идет на это ради тебя, мерзавец, – сказал безжалостный голос. – Тебе нет прощения».

У Николая ответ был наготове. «Она делает меня мерзавцем, и за это нет прощения ей».

Дрожа от бешенства и унижения, он шел следом за маленькой, быстро идущей фигурой, держась темной стороны улицы и отстав шагов на тридцать.

План был таков. Дождаться, когда Соня найдет клиента, и предстать перед ней. Не нужно никаких слов. Просто молча посмотреть ей в глаза. Она, конечно, начнет что-то лепетать, оправдываться. Тогда вынуть из кармана скальпель и рассечь себе carotis communis. Глубокий скользящий разрез ниже кадыка слева направо – очень просто. Через минуту всё исчезнет. Дальнейшее – молчанье.

Из горла вырвалось глухое рыдание, оборванное судорожным кашлем. Зажав себе рот, Глинский стал давиться, меж пальцев потекла кровь. Предвидя, что приступ может возобновиться, Николай взял с собой шприц, в котором оставалась половина дозы. В темноте он попал в вену с третьего или четвертого раза и потом еще несколько минут ждал, когда наркотик подействует.

Плохо, очень плохо. За это время Соня, конечно, исчезла, растворилась в лабиринте уайтчепельских улиц и переулков. А кроме того морфий, поделенный на две порции, дает усиленный галлюцинаторный эффект.

Глинский завороженно уставился на вывеску мясника. Буквы там были живые. Они шевелились, будто жирные черви, меняли цвет. Сделались из черных красными и стали обтекать, засочились каплями крови.

Выругавшись, Николай чиркнул себя скальпелем по запястью. Боль отогнала химеру.

Где теперь искать Соню? Мысль о том, что он не найдет ее и придется еще целый день терзаться сомнениями, казалась невыносимой.

Глинский прошел вдоль пабов Брик-лейн, разглядывая через стекло боковые столики, где сидели над нетронутым пивом проститутки, ждали клиентов. Прошел по Фэшн-стрит – там под фонарями стояли дешевые шлюхи. Они окликали его, хватали за рукав. Размалеванные хари были совершенно неправдоподобны. Некоторые, должно быть, ему мерещились. Не может быть у живой женщины дыра вместо носа. Или может?

Сони нигде не было. Вот уже и тротуары опустели. Торговки телом нашли себе клиентов или разбрелись по своим трущобам, а Глинский всё бродил кругами, уже не надеясь, что его поиски увенчаются успехом. «Успехом?» – повторил он вслух, хрипло рассмеялся и тут увидел на земле желтую перчатку. Поднял. Заколотилось сердце. Перчатка была Сонина, зашитая на большом пальце.

Внезапно перед глазами возникла картина. Он вспомнил, как увидал Соню впервые.

Это было в Москве, на благотворительном вечере в пользу ссыльных. Нежное сопрано пело «Лучину», вошла опоздавшая девушка. Она была с коротко стриженными рыжими волосами, некрасивая, но такая живая, яркая, юная. Стягивала с маленьких рук ярко-желтые перчатки и быстро оглядывала зал. Встретилась глазами с Николаем, улыбнулась. Господи, какая она была светлая – в самом деле, будто солнечный лучик.

До чего ты дошла, Соня… До чего я тебя довел…

Он огляделся. Кажется, это Дорсет-стрит. Совсем близко, за поворотом, жуткий вчерашний двор, где морг.

А что здесь? Тоже подворотня. И тоже двор.

Он вошел, увидел ряд дверей. Типичный «крольчатник», где работают шестипенсовые шлюхи. За каждой дверью кровать, столик с лампой.

Опять, как вчера, светилось только одно окно, но на первом этаже. Значит, можно заглянуть.

Глинский прильнул к стеклу, заранее страшась того, что там увидит.

Он был готов к потрясению, но не к такому.

На кровати кто-то лежал. Вернее что-то, потому что на человека это было не похоже. Вместо лица красное месиво. Рот огромен, потому что разрезан от уха до уха. На груди и плече какая-то темная куча. Куски плоти, внутренности, ухо.

Окно на Дорсет-стрит, в которое заглянул Николай[106]

Трясущейся рукой Николай снова вытащил скальпель и пырнул себя в ладонь, чтоб избавиться от кошмарного наваждения, но оно никуда не делось.

На кровати лежала убитая, зверски искромсанная женщина.

– Соня! – закричал Глинский, но в следующее мгновение увидел свисающую безжизненную руку Она была большая и грубая, с обкусанными ногтями, совсем не похожая на маленькие Сонины ручки.

Здесь был Джек Потрошитель, сказал себе Глинский. Это его очередная жертва. Ужасно, но будет еще ужасней, если меня тут увидят. Поволокут в полицию, а то и разорвут на части. Опять же скальпель, окровавленный.

Он побежал прочь. Высунулся из подворотни – нет ли кого-нибудь. Пусто. Быстрым шагом, но не бегом, чтобы не вызвать подозрений, поспешил домой.

В комнате рухнул на кровать, сжался, забормотал: «Бесконечны, безобразны, в мутной месяца игре закружились бесы разны, будто листья в ноябре…»

Вскоре щелкнул замок. Вернулась Соня. Он снова стал думать о ней. Происходившее с ними обоими было страшней кровавых безумств Потрошителя.

Ушла в чуланчик. Звук воды из рукомойника.

Глинский быстро поднялся, подошел к столу. Увидел пригоршню монет. Пересчитал. Восемнадцать пенсов. Покривился: ого, барышня славно потрудилась, пропустила через себя целых трех клиентов. Любимому Коленьке на колбаску и морфий. Вот и доказательство, не считая желтой перчатки. Больше ничего не потребуется.

Рядом лежал еще какой-то замшевый мешочек. Николай его никогда раньше не видел.

Пощупал – пустой. Нет, кажется, около складки что-то есть.

Вынул, поднес к глазам и задрожал.

Человеческий зуб, первый моляр, с присохшим к корню комочком плоти.

Вспомнился разинутый рот несчастной шлюхи с Дорсет-стрит.

Страшное место на карте[107]

Глинского замутило.

Но мысль работала быстро и ясно.

Никаких трех клиентов Соня через себя не пропускала. На это у нее не было времени. Она забрала деньги у проститутки, убив ее и изуродовав тело, чтобы все подумали на Джека Потрошителя. А поскольку маньяк всегда утаскивает с собой какую-нибудь часть тела, выдрала зуб.

Как она давеча сказала: «Если понадобится изрезать на куски ребенка»? Это была не фигура речи.

Следующая мысль была еще ужасней.