Пора взять себя в руки. Санчо, очнись. Очень может быть, что по ту сторону истории нет никого и ничего. Это все просто иллюзии. Двоение в глазах. Эхо-камера. Дежа вю. Мало ли что еще. Просто это он, Отец, становится эхом самого себя. Видимо, так. Меня устраивает. Все остальное – чистое безумие, т. е. словно я поверю в Бога. А я не собираюсь ни сходить с ума, ни уверовать в Бога. У нас в машине уже есть один начисто сдвинутый старый пердун, и этого вполне достаточно.

И все же оставляю за собой право как-нибудь еще поразмышлять об этом на досуге.

У него явно что-то произошло когда-то. То, что изменило всю его жизнь к худшему. Он прячет это очень глубоко, но я стараюсь доискаться. Приходится нырять на уровень ниже, под всех этих Розанн, Эллен, еще бог весть каких героинь ситкомов, Вупи Голдберг и сериал про автомобильное караоке. Под всей этой фигней из телевизора в его голове запрятано столько прочитанных книг, что даже я говорю об этом, хотя в жизни не держал в руках ничего, кроме журналов с красивыми женщинами во всю обложку – чем меньше на них надето, тем лучше. “Максим”, “Спорте иллюстрейтед”, посвященный плаванью – все, что я знаю о книгах. Для того чтобы быть в курсе интересующих меня событий, вполне хватает. Да и их за свою короткую жизнь я прочел не так уж много. Но у него в башке настоящая огромная библиотека – и что он, спрашивается, с этим делает? Он дни напролет снова и снова смотрит повторы научно-популярных программ о конце света. А еще “Закон и порядок. Специальный корпус”. Да он точно бы втюрился в Оливию Бенсон, читай Маришку Харгитей, если бы уже не съехал на некоей мисс Салме Р., Опре номер два, любимице Америки, очевидно способствующей улучшению демографической ситуации в стране, в особенности среди молодежи.

Копаясь в его мыслях о Маришке, мне кажется, я начинаю нащупывать нить, ведущую к его темному веществу. В той ячейке его памяти, где, как в альбоме на “Pinterest”, хранятся изображения Маришки, есть комментарий. Как и у нее, его мать умерла, когда ему было три года. Но в отличие от погибшей в страшной аварии Джейн Мэнсфилд она просто умерла от рака. Просто от рака. Я не боюсь так говорить, ведь подозреваю, что в силу своей необычной природы не обладаю ни иммунитетом, ни способностью заболеть человеческими болезнями. Так что плевал я на рак с высокой колокольни. В гробу я его видал, вот как. Так я про Маришку – ей было три, а Джейн тридцать четыре. Все случилось на 90-м шоссе недалеко от моста в Новом Орлеане, и наша будущая Оливия тоже была в той гребаной машине. Такое страшно пережить. Я понимаю это. И чувствую, как было страшно ему. Он был в больничной палате, как будущая Оливия на заднем сиденье машины. Может, это и другое. Но похоже. Он держал мать за руку, пока она не испустила последний вздох. Трехлетний ребенок. Когда он понял, что она умерла, бросил ее руку и выбежал из палаты с криком: “Это не она!”

Я вижу его. Маленький мальчик с бомбейского холма. Знаю ли я что-то о Бомбее? Не больше, чем знает он. Смотрю его воспоминания: похороны матери, рыдания отца-художника и его собственное, ни слезинки, молчаливое оцепенение. А потом он теряет свой дом – как только что потерял свою мать; больше никакого Бомбея, отец-художник не в силах оставаться там, где все напоминает ему об утрате, и уезжает на Запад, теперь я вижу Париж. Ребенок хочет обратно. Он так тоскует по дому, что заболевает по-настоящему. Начинаются проблемы с сердцем – тахикардия, аритмия. Ему не нужен Париж. Ему нужна мама. Он хочет к маме и – господи, как они называют эту штуку? Ах да, – кулфи, индийское мороженое. Из лавочки рядом – как там это место? Чоупати. И на площадку в виде гигантского ботинка в этом… в парке Камала-Неру. Ничего подобного рядом нет. Он что теперь, француз? В своей квартире невдалеке от Люксембургского сада они с папой слушают на французском “Дон Кихота” Массне. Ему не нравится быть французом. Отец-художник не в силах совладать с тоской – ни своей, ни ребенка – и вскоре отсылает сына в закрытый пансион в Англию. Я вижу его. Сын тропиков в сердце холодной английской равнины. Он смотрит на нацарапанный на стене его маленькой комнатки расистский лозунг “Убирайтесь вон, чурки!”. Он смотрит на маленького паршивца, которого застал на месте преступления с мелком в руке. А потом я вижу насилие. Он хватает гаденыша за воротник рубашки и ремень брюк, отрывает от пола, колотит и тычет мордой в расистскую надпись. Похоже, тот в нокауте. Он убил этого говнюка! Нет, к сожалению, не получилось. Тот приходит в себя и уползает прочь; впредь он будет тщательнее готовиться. Малолетних преступников, готовых занять его место, хватает.

В сухом остатке: он способен к внезапному насилию. По крайней мере, один раз в жизни с ним такое случалось.

Я вижу его. Он смотрит на сочинение по истории, которое писал долго и вдумчиво. Пока его не было, кто-то вошел в его комнату, порвал листок на мелкие кусочки и сложил их в центре стола в аккуратную кучку. Вижу, как он пишет письма отцу – письма, полные вымысла. Сегодня я набрал тридцать семь пробежек, а потом был полевым игроком и трижды поймал мяч. Он совсем не умеет играть в крикет, но в письмах в этом спорте ему нет равных. Он никогда не пишет отцу о том, что три вещи могут сделать твою жизнь в английском пансионе невыносимой. Если ты иностранец – это раз. Если ты умный – это два. И если ты неспортивный – три. Три страйка – ты больше не в игре. С двумя пунктами из трех еще как-то можно выжить. Но не с тремя. Если ты умный иностранец, хорошо играющий в крикет – способный набрать тридцать семь пробежек, а потом трижды поймать мяч, – тебя готовы терпеть. Если ты англичанин, при этом умный и не склонный к спортивным играм, тебя простят. С тобой смирятся, даже если ты неспортивный глупый иностранец, даже тогда ты справишься. Но он как раз собрал всю триаду. Я вижу, как он прислушивается к разговору в комнате за тонюсенькой стенкой, его поливают грязью. В пансионе им не разрешали смотреть телевизор. Его роман с телевидением начался позже. В школьные годы он утешался иначе – шел в библиотеку, уединялся в комнате с желтым томом “Библиотеки фантастики” издательства “Голланц” и перемещался в придуманные миры и альтернативные реальности, как можно дальше отсюда, через галактики и межзвездные пространства.

Я вижу его. Он – первый и последний человек на Земле. Ученый на вершине исландского ледника Снайфедльсйёкюдль, наблюдающий за движением тени горного пика, которая вот-вот достигнет воронки, ведущей к центру Земли. Вот он в странной подводной лодке под названием “Наутилус” на глубине двадцать тысяч лье под водой в компании капитана со странным именем Немо, капитан Никто. Он – военачальник на вершине самой высокой горы Марса, следящий за приближением вражеских войск через красную пустыню. А вот – скрывающийся в лесу мятежник, заучивающий наизусть “Преступление и наказание”, поскольку это единственный способ сохранить для потомков великие тексты, ведь настоящие книги предаются огню при оптимальной для горения бумаги температуре 232,78 градуса Цельсия, что равняется 451 градусу по Фаренгейту. Он – мужчина с вживленным в области лба диском, который начинает светиться всякий раз, когда рядом с ним появляется женщина, вызывающаяу него сексуальный интерес, и очень удобно, что эти диски вживлены всем – сразу видно, кто кого привлекает, и можно приступать к главному, не тратя времени на глупые ухаживания и флирт. Он – человек с собакой, по глупой случайности угодивший в так называемый хроно-синкластический инфундибулум и навсегда размазанный в пространстве и времени. Он – сотрудник НАСА, и он страшно взволнован, поскольку у него запрашивает разрешение на посадку летающая тарелка с инопланетянами, точь-в-точь похожими на людей, когда он сажает корабль, то внезапно теряет его из виду, и пока он бежит к летному полю, инопланетный корабль тонет в луже, ведь он такой маленький и инопланетяне в нем крошечные; примчавшись, он не замечает лужи, наступает в нее и окончательно уничтожает корабль пришельцев. Он – техник компании IBM, покидающий монастырь в Тибете, где установил суперкомпьютер, ведущий подсчет всех девяти миллиардов имен Бога – монахи верят, что, когда эта работа будет закончена, человеческий род завершит то, ради чего был сотворен, и можно будет поставить точку, – и вот он летит в самолете домой и думает, что компьютер должен завершить подсчеты, а за окном на его глазах звезды медленно исчезают одна за другой.