— Я не стала отдавать Юле. Все равно она не будет этим заниматься. Здесь материалы, который собирал Гриша о своей семье, о родовом проклятье.

— А в чем проклятие-то заключалось? — я с любопытством открыл папку.

— Он говорил что-то о ранней смерти мужчин в их роду.

В папке лежали газетные вырезки, пожелтевшие фотографии, письма, выписки. Мне стало неудобно вот так копаться в чужих тайнах. Хотел уже закрыть папку, но на глаза попалась старая фотография с заломленными кончиками, покрытая трещинками, пожелтевшая, побуревшая в нескольких местах. На ней стояли в обнимку двое парней.

— Гриша говорил, это его дед и брат деда.

У меня по спине пробежал холодок.

— А кто именно дед Северцева здесь?

— Вот этот — Павел Николаевич Коломийцев. А это его младший брат Федор. Что с тобой, Олег? Тебе плохо?

— Милана, вот этот мужчина — мой дед, Фёдор Николаевич. Но я никогда не слышал, чтобы у него был старший брат. Дед ничего об этом не рассказывал. Никогда. Если ты не ошиблась…

— Значит, Гриша твой троюродный брат? — подняв брови, произнесла Милана. — Поэтому ты так похож на него.

— Нет-нет, так не бывает. Приехать в занюханный городок и найти тело своего убитого брата, пусть троюродного. Это невозможно. Как в бразильских сериалах. Глупость полная. Ты что носишь эту папку с собой?

— Я давно хотела тебе отдать. Ты так интересовался смертью Гриши. Я решила, ты сможешь отыскать убийцу, — пояснила она.

Я вздрогнул от грохота. Резко обернувшись, заметил, как в потолке открылся люк, выпрыгнул здоровенный мужик в синем комбинезоне с обрезком водопроводной трубы в руке. Он развернулся к нам и его небритая сине-багровая рожа исказилась в гримасе безумия. Я резво вскочил, схватил деревянный стул и приложил ублюдка по башке. Хрясь! Стул разлетелся на куски, а мужик присел, буркнув: «Твою мать!». Но мгновенно поднялся и, матерно выругавшись, размахнулся волосатым кулаком. Я еле успел отскочить. Схватив другой стул, шмякнул противника по спине. Тот охнул и свалился на пол. Я обернулся к Милане и крикнул:

— Быстро уходи!

Мужик присел на полу, изумлённо разглядывая меня.

— Ты что очертенел? — спросил он вполне внятным человеческим языком. — Я тебя трогал?

Милана рассыпалась в звонком, серебристом смехе. Нас окружили посетители бара, с интересом рассматривая побоище.

— Олег, это же Боря, наш осветитель. За что ты его так? — сказала Милана, отсмеявшись. — Боря, извини, пожалуйста, Олег нервничает перед съёмкой.

Тем временем осветитель Боря поднялся во весь свой двухметровый рост и погрозил мне кулаком:

— Идиот хренов. Попадись мне ещё!

Подняв разводной ключ, который я принял за обрезок трубы, он поплёлся к выходу, бормоча матерные ругательства. У меня запылали от стыда щеки, как бывало в детстве, когда попадался на какой-то проказе. Милана села рядом, приобняла:

— Не переживай, Олежек. Ну что ты. Пойдём, я тебя полечу.

Я не обратил внимания в пылу борьбы, что громиле Боре удалось все-таки расквасить мне нос.

— Не надо, так пройдёт, — проворчал я, размазывая кровь.

— Нет-нет, пойдём. Нос распухнет, а Дима будет ругаться.

Я поплёлся за ней. Она распахнула дверь и я оказался в уютной комнатке с большим трёхстворчатым зеркалом, кожаным диваном у стены, высоким гардеробом и маленьким холодильником. Мягко уложив меня на спину, она достала из морозилки кубики льда и, завернув в полотенце, приложила к моему носу. Перед глазами я увидел выпуклые прелести, и, напрочь забыв про разбитый нос, схватил Милану в охапку, стал лихорадочно расстёгивать её блузку.

— Олег, ну ты что?! — она смущённо, но мягко попыталась высвободиться. — Нас же могут увидеть!

Когда я с неохотой отпустил её, она вскочила. Быстро заперла дверь на два оборота ключа и вернулась ко мне, на ходу сбрасывая одежду. Оставшись в маленьких шёлковых трусиках, которые я с огромным удовольствием стащил с неё. Я разделся, и мы слились в любовном порыве. Я жадно тискал её грудь, затвердевшие соски, покрывал поцелуями её плечи, наслаждаясь каждым прикосновением.

Милана выгнулась, глухо простонала, когда я овладел ею. Начала двигаться в такт моим движениям, распаляя меня все сильнее.

Я не успел вернуться на грешную землю, как Милана высвободилась из моих объятий и убежала, бросив полотенце: «Убери всё, пожалуйста». Через пару минут я услышал журчанье воды, будто ей не терпелось смыть мои ласки. Это меня покоробило. Она вернулась, вытираясь на ходу, быстро натянула трусики, бриджи, кружевную блузку и села у трюмо. Я обнял её, ощутив дурманящий запах её влажного тела, впился в шею.

— Олежек, мне надо приготовиться.

— Я люблю тебя, — сказал я.

Она печально улыбнулась своему отражению.

— Это совершенно необязательно говорить.

— Милана, ну скажи, сколько раз в месяц ты занимаешься с ним сексом? Один? Или один раз в три месяца? Сколько ему? Шестьдесят три? Шестьдесят пять?

— Олег, мне тоже не двадцать пять. Успокойся, дорогой.

Я услышал осторожный стук в дверь, за которым последовал деликатный голос Лили:

— Милана Алексеевна, вас ждут на площадке.

Я плюхнулся на диван, взял папку и сделал вид, что с интересом просматриваю материалы. Милана присела рядом, обняла:

— Олег, уверена, ты быстро успокоишься, потеряешь интерес ко мне.

— Да, я понимаю, — хмуро буркнул я. — Конечно.

Милана встала, открыла дверь и осторожно выглянула в коридор. Потом села обратно и начала наводить марафет. В открытую дверь заглянул Лифшиц.

— Милана Алексеевна, вам уже передали? Сейчас будем снимать сцену в театре. Олег, это вас тоже касается, — добавил он уже грубее.

Милана кивнула, и Лифшиц исчез. Я почему-то представил, что Милана и Северцев занимались здесь любовью. Тут же в гримёрной, потом Милана открывала дверь, и все считали, что они лишь мило беседовали. Правда, верил ли в это Верхоланцев?

Вместе с Миланой мы прошли в другое крыло, спустились по ступенькам и оказались в зале оперного театра с рядами бордовых откидных кресел. Два яруса балконов с позолоченными лавровыми венками, огромная хрустальная люстра на потолке, украшенного позолоченной лепниной. Столько денег вбухали в постройку декораций! Ужас! Не проще было снять где-то на сцене настоящего оперного театра, а не выстроенного в павильоне? На сцене я увидел Мельгунова в окружении четырёх амбалов, Верхоланцева и Розенштейна. Верхоланцев, увидев нас, показал жестом, чтобы мы поднимались на сцену.

— Так, Олег, твоя задача, — обратился он ко мне, как только я оказался рядом. — Входишь, проходишь по проходу, доходишь до сцены и какое-то время наблюдаешь за репетицией. Поднимаешься на сцену, выясняешь отношения. Входит Милана, говорит свой текст. Ты уходишь. Все понятно?

Я кивнул, и, спрыгнув со сцены, направился к выходу. В зале суетилась куча народа, проверяли осветительные приборы, отражатели, камеры — я насчитал их целых три штуки. Одна в углу сцены, другая на балконе, третья — в дальнем углу зала.

Верхоланцев решил снять незамысловатую сцену с размахом. Я заметил, он вообще любил снимать помпезно, обожал панорамы, дальние планы. Впрочем, судя по отснятому материалу, который я уже увидел, получалось у него здорово. Крепкий профессионал, несмотря на скверный характер и привычку прикладываться к бутылке. Хотя на площадке я ни разу не видел его пьяным. Он умудрялся каким-то образом протрезветь именно к началу работы.

Я вошёл в зал, как сказал Верхоланцев. Мельгунов на сцене изображал репетицию — в окружении четырёх дюжих молодцов танцевал чечётку. Хотя нет, это слишком громко сказано — это походило скорее на прыжки гиппопотама, который едва отрывал ноги от пола.

«Не разогрелся», — услышал я странный шёпот, но не стал оглядываться и проследовал к сцене. Сложив руки на груди, я подождал, когда Мельгунов в небесно-голубых джинсах, которые обтягивали его толстые ноги, и белом развевающимся плаще, прыгнет на небольшую площадку перед сценой, закончив номер.